Затаив дыхание

— Известно. Представь себе, перед каждым чемпионатом гнусные коммунисты пичкали его мать особыми препаратами. И стопа — печальное наследие зла.

— Я-то давно это знаю, причем из первых рук, от нее самой. Просто хотел узнать, в курсе ли ты, — объяснил Джек. В душе шевельнулась ревность, возможно, отразившаяся у него на лице. Осталось ли хоть что-то, чего она Говарду не рассказала?

Однажды утром он заехал в Хэмпстед, чтобы разобрать свои пожитки, и в зимнем саду увидел плачущую Милли.

— Я отчаянно нуждаюсь в одобрении, — призналась она, сморкаясь в платочек. — Прямо-таки неотступная потребность. Как у одного из героев Данте, блин. Даже когда счастлива. Вот как сейчас.

— Гм, почему именно Данте?

— Да какая разница. Кстати, я выставила дом на торги. Нам надо обсудить предстоящую сделку с адвокатом. Деньги поделим пополам, хотя в свое время он был куплен целиком на средства моей семьи. Сумма огромная, дом невероятно подорожал за пять лет.

— Я не возьму ни пенса, — с неожиданной для него самого уверенностью заявил Джек, будто вел рискованную игру, самостоятельно планируя свои хитроумные действия, заманивая противника, чтобы ошарашить его труднейшим, сбивающим с ног броском.

— Что-что?

— Начну жить заново, с нуля. Немножко мне оставила мама. Кое-что продам. Рояль, если не ошибаюсь, мой. За него можно взять тысяч десять, не меньше.

— Как всегда, дурака валяешь?

— Деньги-деньги-деньги. Фу, гадость! Поразмысли об этом на досуге, Милл.

В начале декабря дом в Хэмпстеде действительно ушел за абсурдно гигантскую сумму, и Джек окончательно переехал в Хейс к отцу. В Белсайз-Парке Клаудия и Милли целыми днями весело резвились с маленьким Рикко, время от времени летая в Пизу, чтобы подыскать там жилье. С точки зрения заботы об окружающей среде, они сущие лицемерки, думал Джек, но держал язык за зубами. Что было не трудно, поскольку его мнение никого не интересовало.

Детская спальня в родном доме стала ему постоянным прибежищем — вроде клетки, в которой сидел тот снежный барс, изредка ловя в воздухе дуновения, напоминавшие о Гималаях. Но в тесной комнатушке некуда деть многочисленные книги и даже на стенах мало места — негде повесить афиши в рамках, портреты любимых композиторов, вручную раскрашенную тарелку из «Коллекции естественных курьезов» Альберта Себы [152]. Она подвернулась Джеку в Делфте еще в студенческие времена, и он выложил за нее свою месячную стипендию. Рояль, а также все подарки от Милли — маленькие подлинники современных художников, редкие гравюры известных мастеров, к которым у него не лежала душа, — он продал на аукционе в Северном Финчли. Старинное полотно с изображением купальщицы (подаренное ему на тридцатипятилетие) купил самонадеянный владелец галереи. «Хлам эпохи рококо», — презрительно бросил он, однако цену дал вполне приличную. А вот керамический фонарь начала девятнадцатого века вместе с подлинной свечой того времени Джек не стал продавать из какого-то суеверного страха, хотя мог бы выручить за них пару тысяч фунтов. Остальное ушло с молотка.

Расставаться с этими вещами было нелегко. Вернее, слишком до ужаса легко.

Обычная односпальная кровать теперь почему-то стала казаться узкой и коротковатой. Джек не забыл, как вместе с родителями ходил по мебельным магазинам. Сколько же ему тогда было? Тринадцать? Он живо помнит, как сгорал от смущения в огромном, заставленном кроватями зале. Его преследовало чувство, что сон, в общем-то, — занятие странное, да и сами люди — существа странные. В ярко освещенном магазине обнажалось и выставлялось напоказ нечто сугубо сокровенное. Парочки дружно проверяли упругость матрацев на двуспальных кроватях в форме раковины с обитыми мягкой тканью краями. Рядом висели изображения женщин в ночных рубашках и медицинские плакаты с различными искривлениями позвоночника. Покупатели без тени улыбки бродили по залу и сосредоточенно щупали всё подряд, всем свои видом показывая, что сон — дело серьезное, один только лысоватый господин улегся на ортопедический матрац «данлопилло» и притворно захрапел. Родители уговорили Джека тоже лечь на матрац, и он стал снимать ботинки, чем сильно насмешил хорошенькую продавщицу в туфлях на высоких каблуках. Она постучала шариковой ручкой по крытому полиэтиленом изножью, показывая, куда можно класть ноги прямо в обуви. Очень она тогда развеселилась.

Сам он от природы — истинное чудо-юдо. Отправился надолго, сам не зная куда, и вернулся ровно туда, откуда начал свое странствие. Настоящий Улисс из предместья. А путешествие вышло пустым и жалким. Ублюдок несчастный.

Доналд приехал в Перселл-Рум, где должно было исполняться сочинение сына «Воды опасного путешествия». Журналист с Радио-3 взял интервью у нескольких композиторов, в том числе и у Джека. В надежде подыскать броскую цитату на любой случай Джек заранее полистал «Избранное» Бодрийяра [153], но, когда дошло до дела, он в очередной раз убедился, что окружающие превосходят его остроумием, тонкостью суждений и глубоким энциклопедическим знанием истории музыки. Даже юная Абигейл Стонтон, вопреки своему сверхмодному молодежному прикиду, сумела блеснуть, неоднократно упомянув переменную шкалу Гербера, стереотипы империалистического мышления и свою недавнюю поездку в Ливан. Но, главное, все они, сочиняя музыку, прекрасно знают, что делают. Джек ввернул-таки цитату из Шостаковича, но разнервничался до того, что исказил ее смысл. Если бы его спросили, как пишется имя этого композитора, он, скорее всего, и тут опростоволосился бы.

Во время наспех проведенной репетиции Джек впервые услышал свой опус живьем и остался крайне недоволен. В его сочинении, единственном из всех, не было и намека на взрыв бомбы. Музыканты исправно играли положенное время, но вдохновенные пассажи тонули в невнятице старательного, но неосмысленного и неслаженного исполнения. Писк пейджера ничуть не напоминал звук больничного кардиографа и только портил дело. На фоне других названий заглавие его пьесы звучало старомодно и претенциозно, а на фотографии, впопыхах снятой Милли три года назад для коробки с его дисками, у Джека такое лицо, будто ему до зарезу нужно в уборную, — и название неожиданно обернулось двусмысленностью.

Собравшиеся в Перселл-Рум слушатели оказались большими терпеливцами и высидели все положенные шестнадцать минут. Джек почти въяве видел над каждой головой нимб со словом «терпеливец». Забившись в задний ряд и стиснув рукой подбородок, он внутренне корчился от стыда. Опус получился перегруженный, ни складу ни ладу. Придется разодрать его и заодно себя в клочья, после чего начать все заново.

Потом, когда коллеги и приятели стали, как водится в таких случаях, одобрительно (или снисходительно) похлопывать его по спине, — отвратительный обычай! — он тоже не испытал ни малейшего удовольствия. Подошедшая Тэнси Дэвис пыталась ободрить его, но остальные, в том числе и отец, говорили очень мало. После чего Гэри Соумз, новый главный продюсер Радио-3, официально заказал ему на следующий год пьесу ко Дню святого Георгия за абсолютно мизерный гонорар.

— Надеюсь, это будет новая музыка об Англии, — сияя улыбкой, возгласил он и поднял бокал с шампанским. Последнее время множество сотрудников Радио-3 сияют улыбками. — В записи, не живьем. Мы запускаем серию серьезных передач под названием «Камерный зал в эфире». Заявки принимаются только от известных композиторов. Выделены средства на оплату заказов. Тема вас вдохновляет?

— Гм, да, древняя Англия, — машинально забормотал Джек. — Силбери-Хилл [154], старые-престарые грунтовые дороги, поросшие колокольчиками холмы, обряды оплодотворения, практиковавшиеся нашими пращурами, и все такое прочее. Эпоха неолита с ее мрачными, темными тайнами. Но, разумеется, не в легковесно-фольклорном духе…