Стрельба по бегущему оленю

Все это он с превеликой бодростью проделал, задницы, однако, так и не оторвав от топчана своего.

Затем, маленько отдохнув, усилился волей, не разгибаясь приподнялся и извлек из кучи окурков бычок пожирнее. Закурил и точнехонько вернулся в нагретое продавленное место тюфяка.

Снова стал сидеть, тихо претерпевая похмельную нуду в желудке и с любопытством следя квелые, серенькие, бестелесные мыслишки, которые, подобно сонно-очумелым жукам-плавунцам, коротенько и бестолково дергались, надолго вдруг замирая в оцепенении, на поверхности мелко дрожащего студня, каковым, вместо мозгов, полна была его голова… и все крутилась-крутилась, надоедно повторяясь, фраза: «Нет того веселья… то ли куришь натощак… то ли пьешь с похмелья… нет того веселья… то ли куришь натощак…»

Вот так он жил.

Вот так он жил уже года три, что ли. А может, и пять — утомительно подсчитывать было, да и страшновато было подсчитывать сроки бичевания своего.

«Черная полоса! — объяснял он всем, кто хотел слушать. — Ничего уж тут не поделаешь, брат, коли черная полоса в жизни».

А сам про себя на без ехидства комментировал: «Ну, конечно, ага, черная полоса. Аж до горизонта. Просто забичевал ты, паря!»

Теперь-то такая откровенность даже и не пугала.

Было, конечно, время, когда и дергался и что-то этакое, чтоб вырваться, сделать пытался. Прошло то время.

Дивно вспоминать, но в самом начале так даже и в удовольствие было — плыть по течению, ручки-ножки разбросав, обиду в себе лелеять: «За что, сволочи?!!» это, когда отовсюду ни за что ни про что повыгоняли, печатать напрочь перестали, в командировки посылать перестали, когда знакомые, как один, стали делать вид, что видят впервые, когда и жена ушла (ну, это-то даже и к лучшему) — когда в одночасье, одним словом, поползла под откос вся его драгоценная жизнь.

Тогда еще верилось, что это все не всерьез, не может быть такое всерьез, надо маленько переждать, и все вернется в наезженную колею. Хрен-два.

Что-то где-то (а что именно, а где именно — он даже и предположить не мог) он нарушил, натворил, что-то таинственное преступил, о чем ни одна сволочь прямо в глаза ему не сказала, даже и не намекнула, но что, как по команде, заставило вдруг всех начать относиться к нему, как к прокаженному.

Сперва, чего уж скрывать, было и страшновато и тошно, и так было довольно долго.

Потом стало зло и скучно.

А потом: «Ну и идите вы все к чертовой матери!!» — такое пошло настроение.

И даже услада стала смотреть, как погрязает в незаслуженном дерьме ДэПроклов — золотое перо, любимый его человек.

В долг, понятное дело, давать перестали. Мгновенно, тоже, как по команде.

Стал загонять книги. Таскал вначале по одной-две, стеснялся, потом уже и связками таранил, пока не остались ото всей библиотеки «Книга о вкусной и здоровой пище» (любимое на безденежье чтение) да облитая киселем «Семья Тибо» французского письменника Роже Мартен дю Тара, которую несмотря на огромные художественные достоинства ни в одном букинистическом даже и к оценке не принимали.

Аппаратуру, натурально, тоже спустил. Оставил себе только старенький «Асахи» с дежурным полтинником и телевичком-90. Должно быть, надеялся — да ведь и в самом деле долго надеялся — что вдруг призовут, вдруг предложат сгонять куда-нибудь к черту на рога, а у него, будьте любезны, уже и аппаратура наготове.

Потом даже и до одежонки дошло.

А затем — тут некий туманчик в памяти… — оказался вдруг здесь, в подмосковном этом поселочке, в гнилом на отшибе флигелечке. Сторож — не сторож, батрак — не батрак, прихлебал — не прихлебал.

Когда к хозяину-благодетелю гости наезжают, на глаза велено не лезть. Чтобы не оскорблять, так надо понимать, тонкие эстетические чувства отдыхающих антиобщественной своей рожей.

Если зовут к себе, то по делу — гамак, к примеру, повесить или костерок для шашлыка разложить. Стопарь только раза два-три предложили, редкостные жмоты.

Здесь, в дачном этом поселке и наступил, наконец, угомон всех и всяческих его претензий. Легко стало жить, невесомо. Изумительно простейшая жизнь началась: мирная, мерная, от пузыря до пузыря, от получки до подачки. Пить если и бросал иногда, то ненадолго — от Вознесения до Поднесения.

Иной раз пытался оглянуться назад, пытался деревенеющей своей башкой вспомнить, как, например, последний год, месяц прошли — ничего, хоть головой вниз закапывай, не мог внятного припомнить. Все было словно бы серенькой оловянной пылью пушисто припорошено, сплошная зевота скуловоротная, тоска-тощища заскорузлая.

Благодетеля своего дачного он раньше вроде бы и знал. Память однако у ДэПроклова стала за эти годы изрядно дырява — сколь ни напрягался, никак не мог вспомнить, где же они с ним пересекались. Где-то в редакциях, это точно. И смутно помнится, что был он в те времена, благодетель, из самых что ни на есть бездарных бездарей, жутко энергичен, изумляюще плодовит и абсолютно безнадежен в смысле журналистики. Над ним посмеивались, помнится, хоть и свысока, но даже как бы и жалеючи.

Теперь не шибко посмеешься: вознесся вчерашний графоманчик из грязи в князи: золотые очки, костюм-тройка, за рулем толстозадой тачки — мордоворот в камуфляже (считается, что из афганцев), чем-то ворочает, а чем именно — сам черт не поймет. Когда сидит в сортире и по радиотелефону команды раздает (излюбленное занятие), чего только не услышишь! Тут тебе и цемент, и тампаксы, и рафинад, и кругляк.

Обожает повторять через фразу: «Мы, бизнесмены…» — и при этом непременно цвиркает зубом.

Бассейн зачем-то под дачей вырыл (фундамент тотчас обметало плесенью), телевизоров штук шесть поставил где, только можно, стены чуть ли не палисандром обшил, мебеля — итальянские, унитазы — германские, собачонка гнусная — из Англии, говорит, привезена. Похоже, уже и не знает, что бы ему еще прикупить, что бы еще такое приобрести, чего у других «бизнесьменов» нету.

Должно быть, именно поэтому и взял к себе в услужающие ДэПроклова. При случае можно сказать: «Не помните? Ну как же! ДэПроклов. Известный был журналист».

Да вот только не помнит уже никто ДэПроклова, благодетель ненаглядный! Скурвился ДэПроклов, с круга спился. Зря ты ему по полсотне штук каждый месяц отстегиваешь.

Хотя, с другой стороны, как тут не понять приятности такого приобретения? Самолюбие сочинительское, многократно когда-то по редакциям изъязвленное, хоть таким образом, но теперь-то утешено, наверное, вполне…

Ну да ДэПроклов не в обиде. Даже наоборот. Он уже давно ни на кого, кроме себя, не в обиде.

«Что же это за женщина такая приходила? — снова подумал он, ковыряясь на столе в поисках окурка. — Милая такая женщина…»

И вдруг пораженно, чуть ли не с испугом услышал, как вновь что-то сладко-тоскливо и сладко-томительно-больно взныло в нем — где-то возле сердца.

«Ого!» — сказал он себе. Хотел, чтобы сказалось иронически, а получилось растерянно, как бы даже и сконфуженно.

С осторожненькой повадкой хирургического больного вернулся от стола к топчану, тихонько присел и стал тихонько покуривать, слушая себя и с удивлением отчего-то волнуясь.

Да, приходила женщина. Очень грустная, темная женщина. И, просто, склонилась над ним, спящим, и, просто, стала смотреть в его спящее лицо.

Простой был сон, очень, но не проста была душа этого сна. Женщина глядела-оглядывала его с такой отчаянной, с такой горькой, как бы даже материнской любовью, она так старалась оделить его какой-то своей силой — чтоб он пробудился, чтоб встал, чтоб перестал быть таким, — что сейчас, вновь вспоминая сон, ДэПроклов внезапно и близко почуял в себе очень искреннюю, пьяненькую готовность пролиться светлой, благодарной слезой.

«Кто же это так переживает за меня?»

Страшно знакомо все это было. Потому-то.

И — страшно грустно.

И — очень грустно.

И — очень нежно.