Давайте напишем что-нибудь

Деткин-Вклеткин даже приподнялся на локте: он посмотрел на Случайного Охотника практически с ужасом. То, что пел Случайный Охотник, был фрагмент из «Лебединого озера».

Случайный Охотник потупил взор, сбросил унты и снял штаны из шкуры. Старые голые колени Случайного Охотника, мгновенно покрасневшие на морозе, выглядели некрасиво.

– Свихнулся, – констатировал Хухры-Мухры.

Случайный Охотник, не поднимая глаз, помотал головой, вздохнул как перед прыжком в воду и тихо сказал:

– Я «Танец маленьких лебедей» умею… петь и танцевать.

– Откуда… откуда? – только и выдохнул Деткин-Вклеткин.

– Меня семилетним на большую землю возили… один раз. Я там «Танец маленьких лебедей» по телевизору посмотрел. И запомнил…

Тут он смело взглянул Деткин-Вклеткину прямо в вытаращенные теперь глаза и с мукой сказал: «Ешьте… пожалуйста», – после чего быстро пошел по снегу на носочках, снова начав старательно выводить:

Его некрасивые коленки сгибались плохо, руки были неестественно вытянуты в правую сторону, как будто там, рядом с ним, стоял другой маленький лебедь… такого же преклонного, как и он сам, возраста, а за ним еще и еще один, общим числом четыре – их можно было чуть ли не всех разглядеть на ледяной поверхности… И они подпрыгивали под тоненькую хриплую музыку, старательно долбя пальчиками лед и с грациозным упорством перемещаясь – четыре шага вправо, четыре влево… как полагается у маленьких лебедей.

Танцовщик напряженно смотрел прямо перед собой, стараясь ни в коем случае не сбиться и не замечая, что пальцы его давно размочалены в кровь и что танцует он по тонюсенькой алой полоске, ни разу не оступившись ни вперед, ни назад.

Закончив танец, он совсем смутился, натянул штаны и унты, отошел в сторону и сел на снег, тяжело хватая ртом ледяной воздух. Потом медленно скосил глаза – в ту сторону, где лежал Деткин-Вклеткин.

Никакого Деткин-Вклеткина там больше не лежало. С тревогой вскинув голову, Случайный Охотник увидел, что разрумянившийся Деткин-Вклеткин уже стоит рядом с ним, на твердых ногах, – и глаза его блестят, как звезды.

– Спасибо… спасибо! – полным голосом сказал Деткин-Вклеткин. – Никогда в жизни, слышите, никогда я не получал такого… такого высокого эстетического наслаждения! И никогда не видел, чтобы Душа так танцевала. Мне этого, знаете ли, надолго теперь хватит…

– На сколько? – осторожно спросил Случайный Охотник.

Деткин-Вклеткин улыбнулся, ничего не ответив. Улыбка была кроткой.

Он подал Случайному Охотнику руку и повел его, прихрамывающего, по снегу – туда, где в отдалении от них сидел и плакал образованный эскимос Хухры-Мухры.

– Вы чего? – спросил Случайный Охотник.

– От радости, – сказал тот и бережно поправил последнюю спичку, завершавшую линию. – От радости, что это я высек Вас… тебя! – изо льда.

Обнявшись, они смотрели вдаль, откуда должна была тянуться встречная спичечная линия.

Вдали ничего не было. Кроме далекого белого льда.

– Мы проживем… – сказал вдруг Хухры-Мухры. – Мы дождемся. А если что… – тут он подмигнул Случайному Охотнику, – если что, так у меня тоже кое-что есть… в пищу. У меня в юрте есть девочка вышитая – с глазками, с носиком – как живая. А волосы – из шерсти песца. И муфта из шерсти песца… Тоже искусство, Вы не говорите!

– Мы и не говорим! – в один, причем все равно тихий, голос сказали Деткин-Вклеткин и Случайный Охотник.

Позади них раздался слабый крик. Обернувшись, они увидели Массового Читателя, о котором совсем забыли. Тот лежал на снегу, доскандировывая, видимо, опять Николая Дмитриева:

Пришлось броситься к нему и констатировать, что он при смерти.

– Он при смерти! – так и констатировал, правда, с какой-то странной интонацией, Хухры-Мухры. Потом спросил умирающего: – Да что с Вами?

– Не вынесла душа – поэта! – торжественно признался Массовый Читатель и тихо умер.

Вот как оно неловко, стало быть, получилось… Пришла-таки беда, откуда не ждали.

Ну и ладно, что ж делать теперь! Не всегда все выходит правильно – и ничего тут не попишешь. Хотя… кто ж знает, как оно правильно? Если прислушаться, например, к Ролану Барту, то очень даже начинает казаться, что читатель-то, собственно, и является главным героем художественного произведения. «Так обнаруживается целостная сущность письма, – утверждает Ролан Барт в статье под неприличным названием «Смерть автора», – текст сложен из множества разных видов письма, происходящих из различных культур и вступающих друг с другом в отношения диалога, пародии, спора, однако вся эта множественность фокусируется в определенной точке, которой является… читатель… сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст».

Автор художественного произведения приносит извинения за приведенный – в исполнение – фрагмент вышеупомянутой бартовской статьи… Зато теперь понятно, какую утрату мы с Вами понесли и почему именно с этого момента художественное целое неминуемо начинает разваливаться. Но тут что скажешь… всякое художественное целое обречено, ибо, увы, – не вечно!

ГЛАВА 27

Автор начинает осторожно закругляться, но так и не закругляется

Любой дурак знает, как это важно – вовремя уйти со сцены. Знает, а не уходит: стоит себе на сцене, стало быть, – (любой) дурак (любым) дураком и все чего-то медлит. Ему говорят: «Пошел вон со сцены!» – а он ни в какую! Этим любой дурак, собственно, и отличается от автора настоящего художественного произведения. Автор настоящего художественного произведения никогда не доводит ситуацию до критического состояния, ибо автору настоящего художественного произведения что важно? Чтобы его любили! А о какой же любви может идти речь, когда тебе говорят: «Пошел вон со сцены!»? О любви тогда идет речь, когда просят: «Не уходи со сцены! Останься хоть на миг!» В ответ же следует так вот равнодушно пообещать: «Ну, если только на миг…» – но обещания ни за что не выполнить.

Тут – незадолго до написания последнего (в жизни) предложения – автору настоящего художественного произведения сделали выговор: «Вы исчезаете, не успев появиться!» Но автор настоящего художественного произведения выговора не услышал, ибо к моменту его произнесения давно исчез, оставив после себя запах сигареты «Lucky Strike», букет ни живых ни мертвых цветов, обертку от шоколадного батончика «Mars», отпитый кофе, ручку с отгрызенной ножкой, ножку с отгрызенной ручкой, тонкую фразу «Спойте что-нибудь» и хорошее впечатление. На улице была зима и падали крупные кукурузные хлопья.

Автор точно так же мог бы поступить и сейчас… но спокойствие, любезный читатель! Точно так же автор сейчас не поступит, ибо одно дело – частное лицо с выговором на губах и совсем другое дело – ты, любезный читатель. Для автора по большому счету не имеет значения, любит ли его частное лицо с выговором на губах, в то время как значение того, любишь ли автора ты, о мой читатель (см. выше – всё выше, и выше, и выше!), трудно переоценить. Я, конечно, могу попытаться переоценить… Например, следующим образом: значение того, любишь ли ты автора, так велико, как туфли сорок четвертого размера, надетые на ногу тридцать шестого. Как шляпа сомбреро, надетая на голову пигмея. Как макси-пальто, надетое на нового русского. Но – нет, нет и нет! Ничто не годится для сравнения, ибо значение того, любишь ли автора ты, о мой читатель, еще более велико. Оно в принципе неизмеримо. Оно несопоставимо ни с чем. И за то, чтобы ты, читатель, любил автора, тот готов расстаться с последней сорочкой – той самой, в которой родился и которой с тех пор не снимал… она, кстати, и стала темой одного широко известного впоследствии куплета: