Знакомое лицо (сборник)

А Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БОЮСЬ...

Здесь так же, как в прошлый раз, наверху, на втором этаже, стояли большие столы, по мрамору обитые цинком. А на столах лежали два обнаженных трупа — мужчины и женщины. Неужели это те же самые, что были тогда наверху и показались Бурденко восковыми фигурами? Нет, едва ли это те же. Да и зачем об этом думать? Главное сейчас, не проявлять робости, не обращать на себя внимания, как вот тот студентик, что задержался в дверях. Ведь явно, что он трусит. Бурденко оглянулся на него, но в дверях уже никого не было.

— Ну, выбирайте, господа, кто чем интересуется, кто даму, кто мужчину,— сказал с, пожалуй, непозволительной развязностью немолодой небритый мужчина в сером халате.— Вот, глядите, какая у нас тут дама.

И на Бурденко пахнуло от этого человека водочным перегаром.

— Вы, кажется, опять, Исидор, это самое? Ну как не совестно! — вздохнул человек, показавшийся Бурденко знакомым.

— А что делать-то, Николай Гаврилыч,— усмехнулся Исидор.— Я сегодня именинник. День сегодня моего ангела. Даже неплохо было бы собрать с господ студентов по пятаку за то, что я предоставил им такую дамочку. Пожалуйте,— потрогал он за локоть студента, стоявшего рядом с Бурденко.

— Я лично предпочитаю иметь дело с живыми дамами,— откликнулся этот студент.— А в мертвецких предпочитаю мужчин.

Последняя фраза удивила Бурденко. На взгляд этот черненький, как жук, студент был не старше его, а разговаривал так, как будто он уже не впервые вот в таких обстоятельствах.

— Ну тогда вы вот сюда, пожалуйста, становитесь,— показал Бурденко на покойницу Исидор.

— Ты еще, чего доброго, Исидор, нам лекцию прочтешь,— засмеялся черненький.

— А что ж. Пожалуйста. Если вы мне соберете по пятаку.

— Иди, иди, отдыхай,— сказал Николай Гаврилович и надел кожаный фартук.

Ах, вот теперь вспомнил Бурденко, где он впервые увидел этого человека: на санитарной выставке при женских курсах. Это он приглашал Бурденко работать.

— Ну что же, вы как будто задумались в нерешительности,— улыбнулся Николай Гаврилович.— Делайте надрез.

И, уже не глядя на Бурденко, отошел к следующему студенту. Их было четверо вокруг трупа женщины, и каждый был занят своим участком.

Бурденко выбрал бедро. И, держа скальпель, как перо, сделал неуверенный надрез, но мгновенно из надреза показалось что-то желтое, не похожее ни на кровь, ни на что,— отвратительное.

— Нет, я это, кажется, не смогу,— вслух подумал Бурденко.

— Ну, что вы, коллега. Это так просто! Бедро — это как раз пустяки. Вот если бы у вас, как у меня,— кисть. Вы посмотрите, сколько...

Но Бурденко ничего не услышал и не увидел. В следующее мгновение он уже сидел на клеенчатом табурете, а Николай Гаврилович подносил к его носу склянку с чем-то щиплющим нос.

— Это нашатырный спирт, коллега. Ничего удивительного. Бывает.

Бурденко встал.

— Вы лучше посидите,— посоветовал Николай Гаврилович. И даже подавил двумя руками ему на плечи, усаживая.— Вам надо отдохнуть немножечко.

— Да идите вы! — вдруг оттолкнул его Бурденко. И опять направился к столу, говоря на ходу сердито и растерянно: — Где тут был мой скальпель?

— Вот он,— поднял скальпель все тот же добрейший Николай Гаврилович подле табуретки, на которой только что сидел Бурденко.

Бурденко был как бы дважды сконфужен. И тем, что как девчонка, чуть-чуть не грохнулся в обморок, и особенно тем, что невольно так грубо оттолкнул человека, явно желавшего ему добра. И даже не извинился.

— Спасибо,— все-таки сказал он Николаю Гавриловичу, который подал ему скальпель. И, больше ни слова не говоря, только громко и как будто сердито сопя, принялся за свою работу.

Студенты же, работавшие рядом, переговаривались между собой, не обращая внимания на Бурденко, не обсуждая случившееся с ним. Только один, этот черненький, как жук, фамилия его, кажется, Слушкевич, сказал:

— Нет ничего хуже женских трупов. Это мне и раньше говорили. Вы посмотрите, все мышцы просто пропитаны жиром. Это противно. Любого может стошнить.

— И вообще все странно,— сказал еще один — бородатый студент.— В других университетах, на других медицинских факультетах все подобные занятия с трупами начинаются только со второго курса. А у нас в Томске, вот видите, всех хотят перещеголять. Провинция! Не дают человеку даже несколько освоиться...

Слова эти как бы оправдывали Бурденко,— его смятение, но он все равно ни с кем не заговорил, будто окружающие были в чем-то виноваты перед ним. После препарирования он долго мыл руки и не пошел в библиотеку, как собирался, а зашагал в сторону Томи.

Здесь, на берегу все еще не замерзавшей, но уже объятой холодным туманом реки, ему каждый раз после каких-нибудь душевных потрясений становилось легче. Здесь он как бы остывал после волнений и обретал спокойствие и ясность.

Утром он проснулся почти веселый, но завтракать ему не хотелось. Правда, по дороге в университет он купил в булочной калач, чтобы съесть его всухомятку между лекциями. Такие сибирские пшеничные калачи с пузырями необыкновенно нравились ему. Он покупал их нечасто и всякий раз думал: вот пойдут дела хорошо, стану, например, доктором, можно будет покупать эти калачи каждый день к завтраку. Калач был завернут в газету и нежно грел руку. Вдруг захотелось по-мальчишечьи отломить кусок и съесть тут же. Но неудобно вот так, на улице.

Бурденко сошел с деревянного тротуара и остановился у торцовой стороны здания, где, как ему казалось, его никто не видит, и стал медленно, с наслаждением есть этот восхитительный калач. Съел половину и вдруг услышал:

— Это что же вы тут, коллега?

Бурденко поспешно и растерянно завернул в газету остатки калача и, оглянувшись, увидел Николая Гавриловича.

— А я подумал, вам опять сделалось нехорошо.

— Нет, мне хорошо,— сконфузился Бурденко.— Я просто так.

— А я не думал в прошлый раз, что вы такой чувствительный,— почему-то улыбнулся Николай Гаврилович.— Я, откровенно говоря, сам испугался. Вы же чуть не упали тогда. А я еще, смешно вспомнить, приглашал вас работать сюда. Думал, вы интересуетесь...

— А я действительно интересуюсь,— сказал Бурденко с неожиданной запальчивостью. Ему неприятно было, что этот человек изучающе разглядывает его. И как будто жалеет. Нет ничего противнее такой жалости.

— Я понимаю, отлично понимаю,— сказал Николай Гаврилович поспешно и примиряюще.— Вы интересуетесь, так сказать, вообще. Как студент. Так многие интересуются. Но большинство этого не любит...

— Чего не любят?

— Ну вы же... как бы это сказать... убедились, что это неприятное. И многие боятся...

Ничего обидного для Бурденко не было в этих рассуждениях. Но он все-таки улавливал что-то обидное для себя.

— А почему вы думаете, что я боюсь?

— Я не думаю, но понятно, эта работа не для всех. Я тогда ошибочно подумал, что вы могли бы...

Бурденко уже не хотелось доедать калач, хотя он, теплый, свежий, все еще грел руку через газету. Хорошее настроение было испорчено воспоминанием о том, что случилось вчера и о чем хотелось забыть. И никогда, никогда не вспоминать.

— Очень легко вы судите о людях,— сказал Бурденко с такой нравоучительной интонацией, как будто младшим из них по возрасту был Николай Гаврилович.— Человеку сделалось отчего-то нехорошо, и вы уже выводите отсюда, что он может и чего не может. Была какая-то работа, вы хотели предложить и вдруг раздумали. Это, конечно, ваше дело. А я могу хоть сейчас. Пожалуйста. Только сейчас мне надо на лекции. Я уже записан.

— Да сейчас и мне некогда,— сказал Николай Гаврилович.— Но если хотите попробовать, то прошу хоть сегодня. Часов в шесть.

— Пожалуйста,— еще раз сказал Бурденко, правда, не очень твердо.

— Но вход, имейте в виду, не отсюда,— показал Николай Гаврилович на фасад здания. И Бурденко только теперь заметил, что они стоят у того самого двухэтажного дома, который недавно так страшил его и в котором вчера случилось с ним это ничтожное происшествие.— Вы зайдете вечером вот отсюда, со двора. Вон, видите,— узенькая дверь. Нет, не эта, а вон та — дальняя, необитая. Это и есть вход в подвал. Извините, что я вас задерживаю...