Джентльмены

Внезапно подувший легкий бриз превратился в попутный ветер, при котором я добрался до самой последней главы «Красной комнаты», после чего вновь наступил штиль. Такова участь прозаика — после взрыва творческой эйфории впадать в ступор сомнений. Я был совсем молод и пока не владел искусством управлять парусами. Я мог лишь с тяжкими вздохами наблюдать, как меня относит назад, в глухоту зимней депрессии.

Либидо не находило себе места, говоря медицинским языком. Я посвящал все больше времени «Пещере Грегера», «Убежищу», и монументальному похмелью Лео. Паван и Ларсон-Волчара вновь вернулись к раскопкам, и теперь, в апреле, мы снова превратились в крепкую команду из шестерых, работающую в три смены. Мы продвигались в западном направлении со скоростью около трех метров в сутки, едва ли не каждый день ставя новый рекорд. Земля была рассыпчатой, сухой, копать было легко, и мы полностью уверовали в то, что напали на след Сокровища.

Для того чтобы поставить Лео на ноги, потребовалось немало времени. Из больницы звонили, чтобы узнать, как идут дела, и Генри бойко врал, сообщая, что Лео осталось только найти работу, а в остальном дела идут отлично.

Но вскоре выяснилось, что Лео Морганом, поэтом Лео Морганом, интересуется не только больница. В одном литературном журнале, который я выписывал, некий молодой литературовед сделал резкий выпад против всей современной литературы, в особенности против поэзии. Автор эссе, решивший подвести итог литературного процесса семидесятых, сравнивал себя с дворником, который среди пустых пивных бутылок и использованных презервативов время от времени натыкается на собачье дерьмо: одно пусто, другое уже бесполезно, а третье просто мерзко. Эссеист одинаково резко отзывался и об «ангажированной» литературе, и о едва продравшем глаза «сюрреализме», что бы он ни имел в виду. Повсюду преобладал метод безыскусной, расслабленной, безболезненной механики, которая сковывала блестящие юные таланты, не смеющие расправить крылья — не из страха высоты, а из боязни не получить разрешения на посадку.

Молодой гневный литературовед из Упсалы не видел впереди ни малейшего просвета — и слава богу, думал я, — но зато пощадил нескольких авторов, лишенных милости публики. Среди перечисленных имен значились, как можно было ожидать, Поль Андерсон — и Лео Морган, «который на десять лет опередил свою эпоху, совершая ботанические вылазки по заболоченному послевоенному ландшафту с бомбой, Арто, Жене и вечным Элиотом в рюкзаке».

Я, разумеется, бросился в благоухающие курениями комнаты Лео, радостно размахивая журналом, чтобы взбодрить поэта. Его ценят и помнят, он востребован, и если он разберет свои наброски к «Аутопсии», сделанные в черной рабочей тетради, то я займусь практической стороной процесса. Любое издательство с радостью опубликует его стихи.

— Есть сигарета? — лениво спросил Лео.

— Не стоит курить в постели, — заботливо отозвался я.

Лео больше не интересовали литературные дебаты. Пробежав глазами хвалебные строки, он зевнул и бросил журнал на пол, затем встал и натянул халат. Мы выбрались в гостиную, чтобы выкурить по сигарете и посмотреть на всеобъемлющую серость за окном. Мы закурили. Лео дрожал от холода. Я был совсем сбит с толку.

— Какого черта ты живешь в этом дурдоме? — спросил он.

— Я, наверное, сам дурак.

— Слушай… — сказал Лео. — Ты станешь дураком, если не будешь осторожен.

Он вперил меня свой темный, долгий, тягучий взгляд, который любого мог лишить уверенности.

— Берегись, парень, — повторил он, хлопая меня по плечу. — У тебя большое будущее, надо быть осторожнее. Ты столько всего не знаешь…

— Я столько всего не хочузнать.

— Но этого не избежать.

— Как это? Чего мне не избежать?

Лео затянулся и выпустил дым через ноздри.

— Не знаю, — туманно ответил он. — Может быть, безумия. Оно захватывает все вокруг.

— Буду стараться защититься.

— Не получится, оно проникает даже сквозь бетон.

— У меня остались мечты, — сказал я. — Я вижу просветы, а скоро наступит весна и принесет с собой много всякого добра.

Лео фыркнул, но не совсемснисходительно.

— Что за просветы?

— Сопротивление, — ответил я. — Несогласные граждане, которые отказываются принимать зло, панки, которые защищают курдов, ребята, которые гоняют наци в буржуйских школах на Эстермальме, группы активистов… Это уже что-то!

Лео долго смотрел на персидский ковер с вытертой дорожкой между столов и кресел до самого шахматного столика.

— М-м, — Лео кивнул. — Это уже что-то. Но ты столько всего не видишь. Ты видишь только то, что хочешь видеть.

— А что ты хочешь видеть?

— Всегда легче давать отрицательные определения. Мне не нужны утопии, чтобы выжить. Я могу позволить себе пессимизм.

— Не верю. Я считаю, что утопии неискоренимы.

— Ты наслушался Генри. Он сам одна сплошная наивная утопия.

— Он беззлобный…

— Зря ты так думаешь. Ты даже не представляешь, какой ложью, какими мифами он себя окружает.

— Я и знать не хочу. Мне всегда нравились мифоманы.

— Однажды узнаешь, — сказал Лео. — Лучше быть наготове.

Вскоре нашу большую сумрачную квартиру наполнили пасхальные запахи: срезанных веток, нарциссов, жаркого из барашка с чесноком и тимьяном. Страдая от холода даже в кофтах «Хиггинс», мы пережили Страстную пятницу. Мы страдали вместе с Христом, страдали с Лео. Мы посмотрели все фильмы о распятии, которые шли по телевизору, а самым мрачным из пасхальных вечеров — передачу о коллеге Генри Аллане Петтерсоне.

— Черт, несладко пришлось Аллану, — сказал Генри.

— Ты с ним знаком? — спросил я.

— Ну, знаком — не знаком… Никто не знаком с Алланом. Но я бывал у него пару раз. Показывал ему пару своих вещиц. Задолгодо того, как он стал популярным…

— И что он говорил?

— Ну, Аллан — непростой человек. Он не мог сказать ничего особенного.

После программы Генри погрузился в глубокую задумчивость и никак не мог перестать насвистывать визгливую партию смычковых из Седьмой симфонии. Он сказал, что хочет написать письмо Аллану и сказать, что программа вышла отличная. Но вскоре Генри пожаловался, что слова звучат неискренне. Сложно написать хороший отзыв, который не отдавал бы лестью.

Жизнь не баловала нас добрыми знаками, и мы бродили по квартире, будто соревнуясь, чьи вздохи звучат глубже и безнадежнее. Атмосфера вечера была недостаточно игрива, чтобы выманить нас на улицу, а работа недостаточно интересна, чтобы укрыть нас от мира.

Генри предложил тайком выпить — чтобы не дразнить Лео, — и достал из гардероба полбутылки виски. Запершись в бильярдной, мы сыграли вялую партию, почти не нарушая молчания. Генри лишь хмыкал время от времени, отмечая лучшие из моих ударов. У меня все равно не было шансов, и я во всем винил мел. Несмотря на депрессию, Генри не утратил собранности, и кто угодно подтвердил бы, что это мужчина в самом расцвете сил: галстук на месте, безукоризненно выбритое лицо, идеальный пробор и классический, в меру помятый пиджак.

Опустившись на стул после поражения, я смотрел в окно и посасывал сигарету. Прокашлявшись, я спросил Генри, сколько он еще планирует выдержать.

— Что? — немедленно отреагировал он. — Что — выдержать?

— Не валяй дурака, — сказал я и прислонил кий к стене.

Генри понял, что я не шучу, и, облокотившись на подоконник, обвел взглядом крыши домов. Может быть, он хотел увидеть звездочку, луч света, что-нибудь, о чем можно было бы помечтать.

— У каждого свой предел, — сказал он. — Я могу расширять свои пределы. Может быть, даже слишком сильно. Иногда мне так кажется.

— Ты говорил с Лео? По-настоящему говорил?

— О чем? Конечно! Я каждый день говорю с Лео!

— Столько всего… не высказано. Откуда у него в той избе взялось виски? Что у него за друзья, которые хотят, чтобы он упился до смерти?

— Друзья… — Генри развел руками и пожал плечами, изображая полное неведение.