Книжный клуб Джейн Остен

Даже Бернадетта замолчала от негодования. Дождь барабанил по крыше, огонь потрескивал. Женщины смотрели на свои руки или на пламя, но только не друг на друга. Первой заговорила Аллегра:

— Второстепенные персонажи, конечно, хороши, но я все-таки думаю, что Остен научилась их писать только в последних книгах. Женщины — миссис Дженнингс, миссис Палмер и еще одна — смешались в кучу. Не различить. И мне понравились едкие реплики мистера Палмера, но потом он меняется и очень скучно исчезает.

На самом деле в язвительном мистере Палмере Аллегра вдруг узнала себя. Ей тоже нередко приходили в голову колкости, и она высказывала их чаще, чем сама хотела. Мистер Палмер не терпел дураков, Аллегра тоже, но гордиться тут нечем. Что бы там ни говорила Остен, это происходит не из желания казаться лучше — если не считать нетерпимость положительным качеством.

— А еще, — Аллегра все никак не могла простить усмирение мистера Палмера, — я бы сказала, что в конце «Чувство и чувствительность» злоупотребляет нашей доверчивостью. Эта неожиданная свадьба Роберта Феррарса и Люси Стил! В поздних книгах сюжет глаже.

— Немного притянуто за уши, — согласился Григг. (И испортил суровое молчание! Что ему, сложно было?) — Конечно, авторский замысел понятен: небольшой розыгрыш — но зря она так увлеклась.

Избиение Остен выходило из-под контроля. Сильвия взглянула на Джослин — у той было стоическое лицо, спокойный, но твердый голос:

— Мне кажется, Остен все очень хорошо объясняет. Моей доверчивостью никто не злоупотребил.

— Я ничего странного не заметила, — сказала Сильвия.

— Все вполне органично, — добавила Пруди.

Аллегра очаровательно нахмурилась, покусывая ноготь. Было видно, что она работает руками: ногти короткие, кожа вокруг грубая и сухая. Было видно, что она все принимает близко к сердцу: заусеницы отодраны, на их месте остались болезненные голые участки. Пруди сводила бы ее к маникюрше. За такими длинными, изящными пальцами надо ухаживать.

— Может быть, — уступила Аллегра. — Запрети автору вытаскивать из шляпы кролика — и ты лишишь его всякого удовольствия.

Кому, как не Аллегре, знать, подумала Пруди, что доставляет писателям удовольствие. Сама Пруди не возражала против отношений между женщинами. Чтобы продемонстрировать это, а заодно прояснить ситуацию для Григга, она открыла рот, собираясь поддразнить Аллегру насчет ее подружки-писательницы.

Но Григг снова согласился. Какой он стал шелковый с Аллегрой! Он сидел рядом с ней на диване, и Пруди задумалась, как так вышло. Не осталось других мест или он специально туда сел?

Обычно Аллегра ухитрялась вставить свою ориентацию в любой разговор. Мать этого не одобряла, считая неприличным навязывать интимные подробности едва знакомым людям. «Разносчику не обязательно знать, — говорила она. — Твоему автомеханику все равно». Аллегра не могла поверить, что гомофобия тут ни при чем. «Я не стану скрываться, — заявляла она. — Это не по мне». Но теперь, когда эта информация была бы весьма уместной, она почему-то словно язык проглотила.

— А как там Коринн? — ехидно спросила Пруди. — Кстати, о писателях.

— Наши пути разошлись, — ответила Аллегра, и Пруди вспомнила, что ей уже об этом говорили. Лицо Аллегры окаменело. Но ведь история с Коринн случилась много месяцев назад. Пруди надеялась, что теперь это не слишком болезненная тема. Никто не запрещал упоминать имя Коринн, а когда нужно, Пруди умеет держать язык за зубами.

Григг листал свое огромное собрание сочинений. Почему у мужчин всегда самые толстые книги? Кажется, он даже не слышал.

Хотя Аллегра любила называть себя заурядной лесбиянкой, она знала, что действительность сложнее. Сексуальность редко бывает столь же простой, сколь естественной. Аллегра не была совершенно безразлична к мужчинам — только к мужским телам. Ей часто нравились мужчины в книгах; они, как правило, казались более страстными, чем женщины в книгах, хотя в живых женщинах было больше страсти, чем в живых мужчинах. Как правило.

Больше всего Аллегру волновала сама страсть. Исповедальные стихи. Пейзажи, любые, даже болотистые. Драматичная музыка. Опасность. Ей надо было чувствовать, чтобы чувствовать себя живой.

Она сидела на адреналине. Вот об этом ей не нравилось говорить, особенно со знакомыми матери. Сильвия считала, что осторожность превыше всего, хотя и осторожность не всегда спасает. Мир виделся ей полосой препятствий. Надо продумывать каждый шаг, вокруг сходят оползни, что-нибудь рушится, или взрывается, или и то и другое. Сплошные бедствия: аварии, убийства, землетрясения, болезни и разводы. Она старалась вырастить разумных, осмотрительных детей. В старшей школе Сильвия радовалась аппетиту дочери, хорошим оценкам, приличным друзьям, благоразумному поведению, Аллегра же, зная это, резала вены.

Аллегра познакомилась с Коринн в самолете на свой двадцать восьмой день рождения. Она ночевала у родителей, на завтрак отец приготовил ей вафли. Потом она сказала, что едет в город к друзьям. А сама отправилась на маленький аэродром в Вакавилле, как запланировала несколько месяцев назад. Это был ее первый самостоятельный прыжок. В последнюю минуту, когда небо с ревом неслось мимо, Аллегра засомневалась — она ведь не сумасшедшая — неужели все-таки решится? Было еще страшнее, чем при первом прыжке в тандеме. Ее предупреждали, но все равно удивительно. Она не могла отказаться при людях и, чтобы не позориться, выбросилась наружу. За кольцо она дернула слишком рано и в тот же миг пожалела, что свободное падение позади. Это была самая чудесная часть, Аллегра решила ее повторить, причем еще лучше. Парашют раскрылся, рванув ее вверх, дыхание перехватило, лямки врезались в грудь. Она схватилась за стропы, подтянулась поудобнее. Как странно — думать о мешающих лямках в те секунды, когда мчишься от самолета к земле. «Для человека это маленький шажок [11], и в скафандре жарковато».

Полет стал медленным, созерцательным. Аллегра удивилась, как долго он тянется, как четко ощущается каждая секунда. Приземлилась она неудачно; ударилась пятой точкой и повалилась на локоть; задница заболела сразу, а локоть сначала нет. Она лежала и смотрела вверх; парашют распластался сзади. Плыли облака, летали птицы. Кровь еще сладко пульсировала. Над ней висели в тандеме Коринн с инструктором. Аллегра видела подошвы Коринн, значит, Коринн в неправильной позе. Как Мэри Поппинс.

Аллегра попыталась встать, и когда поднималась, руку прострелил обжигающий разряд. В ушах шумело море; в глаза бил свет. Пахло смолой. Она сделала шаг и рухнула в пустоту.

В себя ее привел голос Коринн: «Ты жива? Можешь говорить?» Слова мелькали, как тени птиц, а из этих теней тихо расползалась темнота. В следующий раз она очнулась у Коринн на руках.

Это было волнующее знакомство. Добравшись до больницы, они уже стали сообщницами. Сильвии не следовало знать о прыжке, но Аллегра не рискнула говорить с матерью по телефону: она была еще слишком слаба, то и дело тонула и выплывала.

— Ничего ей не рассказывай, — попросила Аллегра. Она вспомнила, как много лет назад, в детском саду, упала со шведской стенки и сломала ногу. Сильвия всю ночь просидела у больничной койки в ужасном пластиковом кресле, не смыкая глаз. Аллегра лучше ладила с Дэниелом, чем с Сильвией — та даже в семье оставалась какой-то замкнутой, — но теперь, когда рука адски болела, ей нужна была мать. — Пусть приезжает.

Она лежала на каталке, и мысли порхали под белым кружащимся потолком, словно снег. Коринн набрала на мобильнике номер, взяла здоровую руку Аллегры и стала поглаживать большим пальцем.

— Миссис Хантер? — сказала Коринн. — Вы меня не знаете, я подруга Аллегры. С Аллегрой все нормально. Она, кажется, сломала руку, но я здесь же, в вакавилльской Кайзеровской, и с ней все будет хорошо.

Коринн в мельчайших подробностях описала несчастный случай. Дружелюбная собака, мальчик с мячом, тряская дорога, Аллегра на велосипеде. Сильвия поверила. Такое случается, даже если собаки дружелюбны, даже если ехать в шлеме. Аллегра никогда не забывает шлем, она осторожная. Но иногда никакой осторожности не хватает. Они с Дэниелом выезжают сию же секунду. Надеются поблагодарить милую Коринн лично.