Дневник собаки Павлова

Обнявшись, похожие на разнополых сиамских близнецов, они бегом добрались до парадной и взлетели к дверям теплой коммуналки. Аня сразу юркнула в ванную и взбила под струей воды сугроб пены. Исполатев в комнате обнял гитару, потому что чувствовал себя в этот миг счастливее, но глупее инструмента:

я видел небо, бедное дождями, и дивных птиц на илистой косе божественного, но чужого Нила, я видел караваны, длинной цепью бредущие от славного Фаюма, и океан песка за тихой рощей душистых апельсиновых деревьев, я видел гордый строй вершин в нарядах чистейших из искристых кружев, черпал руками воду звонкую ручья, рожденного в любви от льда и солнца, по диким склонам, где подвижен камень, я собирал цветущий рододендрон – – – она смеялась: было, видел, трогал! – да, женщины не признают глагола прошедшего, для них не существует того, что пальцами, губами, взглядом нельзя ощупать тут же, сразу, мигом, и спорить глупо, я не спорил, нынче я говорю: мой рот запомнил податливое море, что по просьбе способно расступиться и впустить гостей в свои жемчужные владенья, а тело помнит зной и злую жажду пустыни яростной, а руки знают путь к оазисам блаженным, как дорогу вернейшую к ним знают караваны, а молодое сердце весело, как чадо снегов и солнца, трогай же губами и пальцами, пока все это рядом, помни: один лишь только миг промедлить стоит – тотчас опередит тебя другая

Ночью Аня была нежна и предупредительна, как напроказивший ребенок. Исполатев говорил ей глупые ласковые слова, она слушала и влезала в теплые шкурки разных маленьких зверюшек. А когда ночь предсмертно побледнела и собралась на покой, Жля сказала, что будь она старухой с памятью до подметок, она бы и тогда не вспомнила ничего лучшего.

Глава 7

Наконец, о Павлове

Окно кабинета зав. редакцией межконфессиональной «Библейской комиссии» выходило на солнечную мартовскую Фонтанку. Посреди реки болтались неестественно чистая чайка и утоплая фетровая шляпа. На другом берегу высилась забранная в строительные леса стена Михайловского замка. Исполатев сидел на мраморном подоконнике и, запрокинув голову к лепной розетке люстры, рассеянно курил сухую до невесомости сигарету. Петр обдумывал интервью, которое через час должен был дать корреспонденту «Примы» (голос – влажное меццо-сопрано, но по телефону представился Николаем). Он уже развил мысль, что-де современниками настоящее России всегда воспринималось в состоянии надломленном, кризисном, припомнил уместные слова Достоевского о «вечно создающейся России», с усталой улыбкой признался мнимому собеседнику, задающему именно те вопросы, которые Исполатеву хотелось слышать, что в светской литературе самые прекрасные и самые великие места – это те, где герои молчат, а черемуха цветет, и уже выговаривал сакраментальное – «святоотеческая традиция», как вдруг грезы его прервал мягкий шелест телефона.

Звонил Алик Шайтанов. Он почему-то был уверен, что Исполатев умер, и очень обрадовался, что это не так. Договорились завтра сходить в баню на Фурштатскую.

Через две минуты, в еще теплой телефонной трубке, возник по обыкновению категоричный Сяков. После шестисоткилометрового пробега голос Большой Медведицы Пера звучал как-то пыльно.

– Ты по мне соскучился? – зная нетерпимость Сякова к геям, травестийно, под корреспондента Николая, спросил Исполатев.

Оказалось, что очень. Оказалось, что они с Сяковым завтра летят в Ялту на совещание молодых писателей Москвы и что в полдевятого утра Петр должен быть на Новом Арбате. Исполатев признался, что не уверен, сможет ли соответствовать, ибо к половине девятого утра вряд ли сочинит что-то путное, да и меняться на Москву нипочем не согласен. Сяков был серьезен – в списках оставались свободные места, и он через секретаря правления Союза писателей уже вписал туда Исполатева.

– А сколько свободных мест осталось?

– Баб не возьму, – неумолимо сказал БМП.

Исполатев выдержал паузу.

– Скорнякин и Шайтанов тебе милее?

Сяков задумался – Петр живо представил, как пятерня БМП шныряет по бугристой голове, словно нащупывает в дремучей шевелюре что-то важное. Что-то вроде трижды восемь.

– Только не опаздывать.

«Много пьет, сволочь, а то бы до генерала дослужился», – тепло подумал о московском друге Исполатев.

Сяков предупредил, что с завтрашнего дня они – москвичи. Билеты, жилье и трехразовое питание – оплачены. При себе иметь паспорта и деньги на водку. Можно захватить рукописи. Какие угодно.

Через миг в трубке недоуменно пищал зуммер отбоя.

Шайтанов легко отказался от бани в пользу совещания молодых писателей Москвы и пожелал даже в качестве рукописи прихватить в Ялту свою кандидатскую диссертацию. Скорнякина дома не оказалось. Зато в «Библейской комиссии» с четырьмя бутылками пива, рассованными по карманам куртки, появился Андрей Жвачин. Он зашел поделиться новостями, кромешно перевернувшими его жизнь (шлеп! – слетела пробка с бутылки). Во-первых, он безнадежно влюбился в одну забавную брюнетку. Во-вторых (шлеп! – слетела пробка с другой бутылки), он уличил Веру в грубой чувственной связи с Кузей, что, признаться, пришлось весьма кстати, так как вина за разрыв легла не на него. А в-третьих, пока брюнетка мается обострением хронического невского тонзиллита, а Вера собирает вещички, Жвачин хотел бы несколько дней пожить у Исполатева, если тот, конечно, не возражает.

Не дожидаясь финальных точек над «ё» в слове «самолёт», поставленном в творительном падеже, Жвачин согласился под видом Скорнякина и задарма посетить заграничный Крым.

Исполатев отправился к директору «Библейской комиссии» и честно рассказал о Ялте, пообещав в апреле вплотную заняться критическим анализом бахаизма. Директор с мрачной улыбкой приказом командировал Исполатева в Крым на конференцию «Католические богословы против альбигойской ереси».

Получив в кассе деньги, Петр зашел во вверенную ему редакцию. Старший редактор одиноко скреб носом верстку сочинения о. Родиона «Люди и демоны, или Образы искушения современного человека падшими духами» – остальные сотрудники пили в чайной комнате растворимый кофе. На время отсутствия Исполатев назначил редактора своим заместителем, коротко объяснил состояние текущих дел и направился было вон, но у самых дверей поймал ускользнувшую мысль:

– Скоро зайдет корреспондент «Примы». Объясни, что я срочно отбыл в афонский Пантелеймонов монастырь за материалами по имяславцам. Прими его сам.

– Что рассказать? – Заместитель поднял трепетное стило над страничкой перекидного календаря.

Исполатев предложил рассказать о новой религии – экологии. Корреспондент, конечно, спросит: «Разве экология – не наука?» На что следует ответить, что экология не может существовать вне сферы религиозного сознания – наука всегда считала Апокалипсис бредом, больной галлюцинацией патмосского затворника, экология же существует лишь благодаря безусловной вере в грядущий Апокалипсис. Наука не признает Антихриста, а экология Антихриста видит, борется с ним, для нее это – личность с неудержимой жаждой потребления. Однако апокалиптическое мышление эколога, с точки зрения христианина, еретично, так как оспаривает Божественную волю Страшного Суда и истребления мира.

На щеках старшего редактора межконфессиональной «Библейской комиссии» проявились рдеющие маки.