Пляжная музыка

— А можно мне попробовать мидии? — спросила она.

— Настоящий трайф [26], — сказал я, передавая ей мидию.

— Зато вкусно, — отозвалась она с набитым ртом.

— Что ты здесь делаешь, Марта? — поинтересовался я. — Ты еще не ответила на главный вопрос.

— Хочу понять, почему моя сестра покончила с собой. Пусть кто-нибудь объяснит мне, почему жизнь стала для нее невозможной. Ведь у нее все так хорошо складывалось. Это какая-то бессмыслица. Родители не желают об этом говорить.

— Это я могу понять. Я не сказал Ли, что ее мать совершила самоубийство. Не могу найти слов, чтобы рассказать ей о мосте. Мне хватило и того, что пришлось ей сказать о смерти ее мамы.

— А она знает, что я жива? Что у нее есть тетя и дед с бабушкой, которые ее любят?

— Смутно, — ответил я. — Но полная амнезия мне только на руку. И пожалуйста, не делай такого ханжески-благочестивого лица. Последний раз я видел людей, о которых ты упомянула, в суде Южной Каролины. Если мне память не изменяет, каждый из вас давал свидетельские показания и вы в один голос утверждали, что я не способен вырастить своего единственного ребенка. А я вырастил красивую девочку. Просто сказочную. И сделал это без вашей помощи.

— И ты считаешь справедливым наказывать нас до конца жизни, не разрешая нам встречаться с Ли? — спросила она.

— Да, считаю справедливым. А ты помнишь, как часто я мог бы видеться с дочерью, если бы твои щедрые родители выиграли дело?

— Они просили суд запретить тебе видеться с дочерью. — Марта закрыла глаза и сделала глубокий вдох. — Теперь они понимают, как были не правы. Им надо получить еще один шанс.

В этот момент появился Фредди с двумя морскими лещами, зажаренными на гриле. Рыбу он положил на край стола и одним взмахом ножа ловко отрезал головы. Затем разделал: вынул скелет каждой рыбины, словно скрипку из футляра. Сначала он приготовил леща для Марты: положил белое прозрачное филе на ее тарелку, полил его зеленым оливковым маслом и сбрызнул соком половинки лимона. То же самое он проделал и с моей рыбой.

— Вы будете рыдать, — заявил Фредди, — настолько это вкусно.

— Разве я заказывала рыбу? — спросила Марта, когда Фредди отошел.

— Ты похожа на человека, предпочитающего рыбу. У него сильно развита интуиция, и ему всегда нравилось удивлять меня.

Во время еды Марта старалась смотреть мимо меня, а разговаривая, нервно убирала с глаз воображаемую прядь волос. На ее бесхитростном лице были написаны все ее чувства, и я мог читать ее мысли, как открытую книгу. Но с Мартой все же что-то было не так, и это «что-то» не имело отношения к сложным чувствам, вызванным нашим неловким свиданием. Морщинки на лбу Марты предупреждали меня о проблемах на флангах. С тех пор как я покинул Юг, я много узнал о сложностях и опасных поворотах жизни в бегах, а потому хорошо чувствовал готовящуюся засаду.

— Прошу прощения, я сейчас, — сказал я.

Поднялся и направился в мужской туалет. Я позвонил домой, поговорил с Марией и попросил ее посмотреть, как там Ли. Вернувшись, Мария сказала, что Ли спит как ангел, и я с облегчением вздохнул. Когда я вышел из туалета, Фредди жестом пригласил меня на кухню. Среди занятых делом поваров и официантов он шепнул:

— Джек, там, за столиком снаружи, какой-то мужчина задает о вас слишком много вопросов. Он спросил у Эмилио, плохо ли вы обращаетесь с Ли. Эмилио это не нравится.

— Поблагодари Эмилио, Фредди, — сказал я и, покинув кухню, направился к входу в тратторию, где синьор Фортунатто лично приветствовал гостей.

Выглянув наружу, на террасу со столиками, я увидел Перикла Старрачи, который в этот момент как раз заглядывал в зал, подавая знаки кому-то внутри ресторана.

Когда я вернулся к столу, Марта почти разделалась с лещом.

— В жизни не ела такой вкусной рыбы! — воскликнула она.

— Это была любимая рыба Шайлы. Потому-то Фредди и принес ее тебе.

— Почему ты не видишься ни с кем из твоего прошлого, Джек? — спросила она.

— Потому что не люблю свое прошлое, — ответил я. — Не могу думать о нем без ужаса. Вот и не вижусь.

Марта подалась вперед:

— Понимаю. С семьей, с друзьями и даже с Югом у тебя отношения «любовь — ненависть».

— Нет, — возразил я, — здесь не все так просто. С Югом у меня отношения «ненависть — ненависть».

— Опасно недооценивать место, где ты родился, — бросила Марта, и я снова заметил, что она посмотрела через мое плечо.

— Когда ты уезжаешь из Рима, Марта?

— Когда повидаюсь с Ли и когда ты скажешь, что готов простить моих родителей.

— Уже говорила с агентом по сдаче квартир? — поинтересовался я. — Похоже, тебе не на один год придется задержаться.

— Я имею полное право увидеться с Ли. И ты не сможешь меня остановить.

— Нет, смогу. И не надо мне угрожать и бросать вызов, если уж я решил с тобой встретиться. Я организовал свою жизнь так, что хоть сейчас могу оставить этот город и спокойно переехать в другую страну. Я живу на чемоданах, потому что боюсь подобных встреч. Мне ты не нужна, а уж моей дочери — и подавно.

— Она моя племянница, — напомнила Марта.

— Она племянница куче людей. Здесь я совершенно последователен: никто из моих братьев ее тоже не увидит. Я сам ращу Ли, а поэтому если ее и будет доставать хоть какой-то родственник, то этим единственным родственником буду я. Моя семья меня поимела, и твоя семья меня поимела. Но я так устроил свою жизнь, чтобы мой ребенок избежал подобной участи.

— Мои родители плачут каждый раз, когда говорят о Ли. Они плачут оттого, что столько лет ее не видели.

— Прекрасно, — улыбнулся я. — У меня душа поет, когда представляю твоих плачущих родителей. Пусть себе плачут на здоровье.

— Они говорят, что для них разлука с Ли хуже, чем все, что они пережили во время войны.

— Умоляю, — простонал я и закрыл лицо руками, изо всех сил стараясь быть любезным с единственной сестрой своей жены. — В твоей семье все разговоры, даже о том, как подстричь газон, или о том, как пришить пуговицу, или о том, как заменить колесо у машины, всегда заканчиваются Освенцимом или Берген-Бельзеном. Предложи им сходить поесть гамбургеров с молочным коктейлем или посмотреть фильм по телику — и вот мы уже едем в теплушке по Восточной Европе.

— Мне действительно жаль, Джек, что родители замучили тебя разговорами о холокосте, — огрызнулась Марта. — Они ужасно страдали. И по сей день страдают.

— Твоя сестра, а моя жена, больше страдала, — отрезал я.

— Как ты можешь сравнивать?

— Могу. Потому что Шайла мертва, а твои родители до сих пор живы. И, судя по моим ставкам, она выигрывает с большим преимуществом.

— Отец считает, что Шайла никогда не покончила бы с собой, если бы вышла за еврея.

— И после этого ты еще спрашиваешь, почему я не разрешаю своей дочери видеться с твоими родителями?

— Как думаешь, почему Шайла покончила с собой? — спросила Марта.

— Не знаю. У нее появились галлюцинации. Я точно знаю, хотя она не хотела об этом говорить. Она считала, что со временем они уйдут. Они и ушли. Когда она ушла из жизни, бросившись с моста.

— Она когда-нибудь рассказывала тебе, что в детстве у нее были галлюцинации?

— Нет. Она даже и словом не обмолвилась о тех, что мучили ее, уже когда мы были женаты. Держала свое сумасшествие при себе.

— Джек, я знаю, что это были за галлюцинации.

— Даже не знаю, как бы помягче выразиться. И что это? — спросил я, посмотрев ей в глаза.

— Джек, мама хочет с тобой увидеться, — призналась Марта. — Поэтому я и приехала. Ей кажется, она знает, почему Шайла это сделала. И хочет сама тебе рассказать.

— Руфь, — произнес я и вслушался в звучание этого слова. — Руфь. Одна из самых красивых женщин, которых я видел.

— Она постарела.

— Подростком я был влюблен в твою мать.

— Но ведь это твоя мама была городской легендой.

— Нельзя с вожделением смотреть на собственную мать и не испытывать при этом чувства вины. К твоей у меня вожделения не было.