Сумеречная земля

Иногда я звоню жене домой. Когда она берет трубку на том конце, я кладу свою или тяжело дышу в трубку, как это описывают в газетах.

Все звонки контролируются службой внутренней безопасности.

Под телефонный аппарат Мэрилин я подсунул авторучку. Если Мэрилин ее обнаружит, то подумает, что это жучок. Если ее обнаружит Кутзее, то примет авторучку за одну из маленьких бомбочек «Армко».

Вчера Мэрилин не ответила. Я положил трубку и послушал, как она посылает свои сигналы через город, через пригороды, через стены дома, за который я заплатил: сорок, шестьдесят, восемьдесят. Как странно, сказал я себе, как непохоже на меня: я собираюсь действовать! Кровь застучала у меня в висках. Скрытые потоки начали струиться. В жаркий полдень я отправился в путь, трепеща от ощущения опасности. Я вел машину быстро, но осторожно, глухой к богу иронии. Я ловко вояу машину, несмотря на толстые подметки. Через полчаса я был дома. «Фольксваген» Мэрилин стоял на своем месте, под навесом. Я на цыпочках обошел дом. Есть роман, в котором домовладельца арестовывают за то, что он подглядывает за своей женой. Я заглянул в окно спальни. Мэрилин в халате сидела на кровати, листая журнал, улыбающиеся, исполненные здоровья иллюстрации которого («Сансилк», «Кока-кола») текли у нее между пальцев в прохладной тишине ее аквариумного мира. Мое сердце исполнилось нежности к ней. Страстно захотелось протянуть руку сквозь стекло. Присев на корточки, я наблюдал за Мэрилин под палящим солнцем, надеясь, что соседи меня не заметят.

По ночам я продолжаю видеть сны, структуры которых беспомощно обнажаются под моим ножом, не сообщая мне ничего нового. В промежутках я вновь оказываюсь в постели, в которой моя жена лежит, скрючившись в своем собственном, неведомом мне сне. Плоть от моей плоти, кость от моей кости, она мне не подмога.

Прошлой ночью мне снился мой дом, истинный дом, перед закрытыми воротами которого я провел этот последний сиротский год. Лица с вьетнамских фотографий наплывают на меня с туманной матовой поверхности: улыбающиеся солдаты, вялые пленные (я не собираю фотографии детей). Эйфорическим жестом освобождения я протягиваю правую руку. Мои пальцы — выразительные, полные значения, полные любви — сжимают их узкие плечи, но они сжимают пустоту, как это бывает во сне. Я много раз повторяю это движение, движение любви (протянутая рука) и разочарования (пустая рука, пустое сердце). Благодарный за честную простоту этого сна, но все равно утомленный его механическим моральным однообразием, я вплываю и выплываю, тону и просыпаюсь. Лица возвращаются, они маячат перед моим внутренним оком — зубы в улыбке, взгляд из — под полуопущенных век; я протягиваю руку, призраки отступают, мое сердце плачет в своей узкой щели. Я бросаю взгляд на окно — но в этом сне никогда не наступает рассвет. Из своего священного огня призраки поют мне, притягивая меня все больше в свой тонкий мир фантомов. Я раздражаюсь, нетерпеливо верчусь. И хотя сердце у меня болит все сильнее, сердечная боль в конце концов входит в привычку. привычку изгнанного сироты; а если я что и не переношу, так это когда мне вбивают в голову урок.

Скучные сны в скучной постели. Мэрилин плывет лицом вниз сквозь мои ночи. Я запускаю свой крючок и тяну. Плоть отслаивается бескровно, и Мэрилин уплывает. Я дотрагиваюсь пальцами до ее руки, которая во сне теплее, чем когда она бодрствует, — клеточки, прижатые друг к другу в экстазе спячки. Человек в тигриной яме сверкает на меня черным глазом. Я протягиваю руку.

Я восхищаюсь собой. Я совершил подвиг. В конце концов, это не так уж трудно.

Я пишу в мотеле (посмотрим, смогу ли я правильно обозначить это экстравагантное название) «Локо» в пригороде Хестона (население десять тысяч), а быть может, это Далтон, у подножия гор Сан-Бернардино в моем родном штате Калифорния. Я пишу в превосходном настроении. Все вокруг меня проникнуто бодрящим духом реальности. Если я обращаю взор вверх и чуть влево, то вижу в окне синеву и белизну покрытых снегом гор. Целый день я слышу чутким ухом птичье пение. Я не знаю, как называются эти птицы, но, несомненно, со временем их названия можно будет узнать из книг или от кого-нибудь. Вчера мы (Мартин и я — представляю вам Мартина) совершили нашу первую прогулку по лесу, где видели птицу с алым галстучком, которая пела: «Раз-два-три». Поскольку мы не знали ее названия, то назвали просто «птица раз-два-три». Мартин казался счастливым. Он хорошо перенес утомительную прогулку. Обычно он жалуется и просит, чтобы его взяли на ручки. Но это влияние его матери. Дети никогда не вырастут, если с ними обращаться как с детьми. Со мной Мартин ведет себя как настоящий маленький мужчина. Он гордится своим отцом и хочет на него походить. От прогулки щеки у него разрумянились. Мы вернулись в сумерках и основательно поужинали (оладьи, апельсиновый сок, мороженое — три блюда). Мне нравится смотреть, когда ребенок хорошо ест. Обычно у Мартина плохой аппетит — еще один результат того, что мать над ним кудахчет.

Мы здесь зарегистрировались под именем Джордж Дуб и сын. Я всегда находил фамилию Дуб смешной и рад, что теперь у меня есть возможность пожить под ней. Номер моей машины не так легко скрыть. Но, говорю я себе, я предпринимаю все эти предосторожности лишь потому, что у меня вошло в привычку быть осторожным. Мэрилин не захочет выставлять себя на посмешище, сообщив о нашем исчезновении.

Я заглядываю себе в душу и обнаруживаю, что теперь, когда я ушел, мне все равно, что будет делать Мэрилин. Не так уж трудно, оказывается, рвать узы. Мне только нужно было себе сказать, четко произнося слова: «Ты возьмешь сумку. Ты возьмешь сына за руку и выйдешь из дома. Ты обналичишь чек. Tы уедешь из города». Потом я все это сделал. Давать себе приказы — это трюк, которым я часто пользуюсь, играя на своей привычке к послушанию. Тридцать три — самый подходящий, с точки зрения мифологии, возраст, чтобы рвать узы. Мэрилин может засохнуть, я изымаю свой вклад в нее. Кутзее тоже может подохнуть, хотя это менее вероятно.

Как я теперь обнаружил, проблема названий для меня важнее, нежели проблема брака. Как многие люди интеллектуального склада, я — специалист в области отношений, а не названий. Возьмем лесных певчих птиц. И друг с другом, и с другими явлениями у них довольно простые отношения. Поэтому имеется тенденция игнорировать певчих птиц ради тех явлений, которые вступают в более сложные отношения. Это пример прискорбной тирании метода над субъектом. Было бы здоровой коррективой узнать названия певчих птиц, а также растений и насекомых (названия млекопитающих я выучил в детстве). Я нахожу насекомых очаровательными, даже более очаровательными, чем птицы. Меня впечатляет неизменность их поведения. Возможно, мне следовало стать энтомологом.

Несомненно, контакт с реальностью придает силы. Надеюсь, что продолжительное общение с реальностью — если мне это удастся — благотворно повлияет на мой характер, а также на мое здоровье, и, быть может, я даже стану лучше писать. Мне бы хотелось в большей степени соответствовать виду горных вершин, покрытых снегом, — как я уже упоминал, именно такой вид открывается из моего окна, если смотреть вверх и чуть влево. (Если я смотрю прямо перед собой, то вижу свое лицо в оскорбительном овальном зеркале. Этому изможденному субъекту я более или менее соответствую.) Мне бы хотелось крепко ухватить «цикада», «голландская ель» и «скворцы» — хотя бы три названия — и включить их в длинные, плотные абзацы, которые дали бы читателю ясное представление о сложной реальности природы, в гуще которой я сейчас, несомненно, пребываю. У меня под рукой две достойные уважения книги, и я провожу много часов, разгадывая фокусы, с помощью которых авторы (а ведь они не лучше меня, одиноко просиживающего день за днем в комнате, сплетая слова, как паук плетет свою паутину, — это не мой собственный образ) придают своим монологам вид реального мира в зеркале. Словарь из имен нарицательных, по-видимому, предпосылка. Наверное, я не рожден быть писателем.