Селафиила

Чтоон делал в течение четырёх месяцев от «потери» и до обретения его монахами встогу на монастырском сенокосе, он сам то ли не помнил, то ли не хотелвспоминать. А монахи его особо и не расспрашивали, накормили, подобралинеобходимое из одежды и оставили в монастыре, тем более что на восстановлениииз руин монастырских построек даже детские руки — помощь осязаемая. Остался вмонастыре Валентин сперва до осени, потом до Рождества, потом до Пасхи, а потоми вообще остался.

Выправилему настоятель через знакомых милицейских начальников документы и легализовалбеглеца в качестве питомца монастырского приюта, бывшего ещё только в проекте.А в четырнадцать лет одел отрок Валентин подрясник и получил уставное звание —«послушник».

«Камень,егоже небрегоша зиждущии, от Господа бысть сей и есть дивен во очесех наших!» —трепетным торжеством звенел под куполом скитской церкви голос юногоиеродиакона.

—Светленький мальчик, чистое сердечко! — подумала схимница. — Как же он похож наСтёпочку!

Стёпочкабыл племянником мамы Агафьи и гостил в Машиной семье, подменяя в тяжёлыхмужских работах по хозяйству уехавшего на заработки Григория Матвеевича. Он былтаким же худеньким, таким же чистым и целомудренным юношей, как и иеродиакон, идаже небесным цветом глаз был необыкновенно похож на отца Антонина. Ему едваисполнилось шестнадцать.

Шёл19… год. Повсюду началась «коллективизация», крестьян гнали в колхозы. В Машиносело тоже приезжали агитаторы, собирали «активистов», собрали мало.

Маша,седьмой месяц носившая под сердцем младенчика, будущую доченьку Василису,имевшая уже в то время на руках полуторагодовалую доченьку Сашу, дохаживавшаяуже почти бездвижную Агафью, руководила на правах хозяйки дома шестью своимимладшими братьями и сестрёнками, возрастом от шести до пятнадцати лет.

Господь,по многим и горячим Агафьиным и Машиным молитвам, даровал им взамен почтиразрушившегося, усевшегося в землю и скособоченного дома новый, белеющийсвежеоструганной руками Григория Матвеевича древесиной, нежно и сильнойпахнущий сосновой смолой, домик на выделенном деревенской общиной земельномучастке с краю деревни, рядом с удобным выпасом для молодой и игривой Машинойкоровки.

Отвступления в «колхоз» Маша с Григорием Матвеичем отказались.

Трудамивсей семьи хозяйство, несмотря на все перипетии страшных послереволюционныхлет, неуклонно крепло и умножалось. Новый домик, сарай, амбар, коровка, лошадь,с полсотни кур и гусей, похрюкивающий в стойлице поросёнчик, козички, огород,надел с пшеницей — всё требовало рук, усердных, непокладаемых, трудовнеленностных.

Трудиласьвся семья с молитвой, с упованием на помощь Божью и заступничество ПречистойБожьей Матушки, лишь по воскресным дням давая роздых натруженным за истекшуюнеделю телам ради питания душ Небесной пищей Пречистых Тела и Крови Господних впока ещё не закрытой большевицкими начальниками сельской церкви. Агафью раз вдве недели причащал прямо в постели всё более сгибающийся и седеющий под гнётомнарастающих вокруг скорбей приходский батюшка Иоанн.

Втот день, ясный и солнечный, пока Маша с двумя младшими сестрёнками, отправив остальныхдетей на пастбище приглядывать за семейной скотинкой, устроила на речке,протекавшей в двухстах саженях от их дома, «великое» полоскание белья,смиренный Стёпочка колол недавно привезённые во двор берёзовые дрова.

Водвор, ударом сапога распахнув калитку, вразвалочку ввалилась группа провонявшихмахоркой-самосадом и сивухой сельских «активистов». Эту, подобную одичавшейстае бездомных собак, шайку возглавлял подпрыгивающий на хромой, по пьянкеотмороженной в снегу, ноге известный всей округе воровством и пьянством СерькаПустогляд, ныне староста села, подобострастно величаемый своими собутыльниками«Сергеем Лукичём».

Своёстоль неожиданное назначение на должность старосты пьянчужка Серька получил изрук затянутого в чёрно-кожаные галифе и куртку комиссара Самуила Фирера,внезапно приехавшего в Машино село с отрядом каменнолицых латышей-стрелков.Комиссар брезгливо и долго подслеповато разглядывал согнанную на сход толпусельчан сквозь золочёное «пенсне».

Затем,вонзив обтянутый лайкой перчатки перст в стоявшего слегка в сторонке,мучающегося с похмелья Серьку, сверкнув угольями зрачков и подтянув повышекобуру-коробку маузера, курчавый комиссар визгливо объявил:

—Вот ты, как настоящий пролетарий, будешь теперь руководить этим паршивым селоми проводить в нём политику партии большевиков и трудового пролетариата!

—Да он же вор и пьянь голодранная! — поражённо воскликнул быстрый как на работу,так и на язык Петруха Голованов.

Вследза кивком фуражки комиссара латышские приклады тут же обрушились на голову ирёбра растерявшегося от неожиданности Петрухи, кровавя тело и ломая кости.Народ в безмолвном ужасе шарахнулся по сторонам.

—Ну! Кто ещё хочет идти против народной власти? — ещё визгливее вскрикнулкомиссар.

Подавленноемолчание толпы было ответом.

—Вот так! Кто был ничем, тот станет всем! — довольно объявил Фирер. — Гойскоебыдло…

Комиссарс латышами уехал.

Петрухак вечеру умер от ран.

Серькастал хозяином села.

Емуи поручили власти «агититровать» за «коллективизацию».

Вторымза Серькой в Машин двор ввалился первый Серькин собутыльник, охранник иисполнитель самых страшных и грязных поручений Фролка-каторжный, Фролка-убивецили просто Каторга.

Всепрозвища, данные Фролке горячо ненавидящими его односельчанами, соответствовалидействительности. Незадолго до Февральской «революции» уже не раз сидевший в«околотке» за разгул и драки, кривой на один глаз верзила Фрол отметился всоседней деревне самым страшным образом: ограбил и убил, садистски снасильничавперед этим, живших в деревне на отдыхе вдову недавно почившего городскогочиновника Аглаиду Силантьеву с тринадцатилетней дочерью Глафирой, над которойФрол издевался особенно изощрённо.

Судприговорил его к пожизненной каторге, народ чуть не растерзал по дороге изтюрьмы к «столыпинскому» вагону.

Февральскийпереворот никак не отразился на его положении в сахалинском каторжном остроге,но пришедшие к власти большевики, увидев нём «социально близкого» и, пусть несамым благородным способом, но тоже «борца с буржуазией», открыли перед Фроломворота «воли» и призвали его и дальше бороться за социальную справедливость.

Услышави по-своему поняв этот призыв, Фролка с двумя подельниками за время длительногопути с далёкого Сахалина в центральную Россию убили и ограбили купеческую семьюиз восьми человек, включая маленьких детей и отставного офицера, ехавшихспасаться от Красного террора в Китай, и затем, уже в России, зарезали, долговтроём насильничав перед этим, молодую сельскую учительницу, бросив еёобезображенное тело возле железнодорожной насыпи.

Оказавшисьна родине, убивец Фролка, по-шустрому сориентировавшись в политическойобстановке, немедленно стал верным приспешником старосты Серьки и благодаряэтому получил почти не ограниченную свободу творить любые злодеяния именем«народной власти».

Остальных«активистов», как всего лишь жалкое подобие своих «вождей», нет смысла иописывать.

—Ну что, кулацкий прихвостень, батрачишь? — ухмыльнулся, качаясь на похмельныхногах, поддерживаемый Каторгой, Серька.

—Что вы! — улыбнулся в ответ Стёпочка. — Какой же я батрак? Марья Никитичнародня мне, я ей по-родственному помогаю!

—Ага! Значит, кулаки даже родственников батрачить на них заставляют! —повернулся к сопровождавшим его «активистам» Серька. — Вот, сами видите, чтотворят угнетатели трудового народа! Пора раскулачивать!

—Да что вы говорите? — удивился не понимающий происходящего Стёпочка. — Какиекулаки? Марья Никитична сама — первая труженица, и вся семья работает!

—Ври, давай! — повысил голос Серька. — Новый дом тоже «от трудов праведных», ане от «эксплуатации» трудового народа?

—Новый дом сам Григорий Матвеич возводил с братьями своими! Ну, и я помогал!

—Вот! Что я и говорю! — Серька картинно взмахнул рукой в сторону Машиного дома.— Всю родню закабалили изверги! А где сам главный мироед, Гришка-то?