Иностранка

Маруся кивала:

— Еще бы…

Зарецкий вдруг совсем преобразился. Начал как-то странно шевелить плечами, обтянутыми лиловой бобочкой. Вдруг перешел на звучный шепот. Задыхаясь, говорил:

— О Маша! Ты — как сама Россия! Оскверненная монголами, изнасилованная большевиками, ты чудом сохранила девственность!.. О, пусти меня в свою зеленую долину!

Зарецкий двинулся вперед. От его кримпленовых штанов летели искры. Глаза сверкали наподобие хирургических юпитеров. Магнитофон затих, тихонько щелкнув.

— О, дай мне власть, — шептал Зарецкий, — и я тебя прославлю!

Маруся на секунду задумалась. Пользы от этого болтливого старика — не много. Радости — еще меньше. К тому же надо спешить за ребенком.

Зарецкий положил ей руки на талию. Это напоминало приглашение к старомодному бальному танцу.

Маруся отступила. Ученый человек, и так себя ведет. А главное, пора идти за Левой…

Зарецкий был опытным ловеласом. Его тактические приемы заключались в следующем. Первое — засидеться до глубокой ночи. Обнаружить, что автобусы не ходят. Брать такси — дороговато… Далее — «Разрешите мне посидеть в этом кресле?» Или — «Можно я лягу рядом чисто по-товарищески?..» Затем он начинал дрожать и вскрикивать. Оттолкнуть его в подобных случаях у женщин не хватало духа. Неудовлетворенная страсть могла обернуться психическим расстройством. И более того — разрывом сердца.

Зарецкий плакал и скандалил. Угрожал и требовал. Он клялся женщинам в любви. К тому же предлагал им заняться совместной научной работой. Порой ему уступали даже самые несговорчивые.

Так бывало ночью. В свете дня приемы часто оказывались недействительными.

Маруся сказала:

— Я скоро приду.

Через минуту появилась, одетая в строгий бежевый костюмчик.

Зарецкий, хмурясь, уложил магнитофон в портфель. Затем таинственно и мрачно произнес:

— Ты — сфинкс, Мария!

— Почему же свинство?! — рассердилась Муся. — Это что еще за новости! А если я люблю другого?

Зарецкий саркастически расхохотался, взял жетон на метро и ушел.

С этого дня Марусе уже не было покоя. Женихи и ухажеры потянулись вереницей.

Видимо, свободная женщина распространяет какие-то особенные флюиды. Красивая — тем более.

Мужчины заговаривали с ней всюду, где она появлялась. В магазинах, на автобусной стоянке, перед домом, около газетного киоска. Иногда американцы, чаще — соотечественники.

Они звонили ей по телефону. Являлись в дом с какими-то непонятными предложениями. Даже посылали ей открытки в стихах. Например, диссидент Караваев прислал ей такое стихотворение:

«Марусь! Ты любишь Русь?!»

С Караваевым Маруся познакомилась в аптеке. Он пригласил ее на демонстрацию в защиту Сахарова. Маруся сказала:

— С кем я оставлю ребенка?

Караваев рассердился:

— Если каждый будет заботиться только о своих детях, Россия погибнет.

Маруся возразила:

— Наоборот. Если каждый позаботится о своем ребенке, все будет хорошо.

Караваев сказал:

— Вы — типичная эмигрантка, развращенная Западом. Думаете только о себе.

Маруся задумалась. «Один говорит — сама Россия, изнасилованная большевиками. Другой — эмиграция, развращенная Западом. Кто же я на самом-то деле?..»

Караваев предложил ей сообща вести борьбу за новую Россию. Маруся отказалась.

Издатель Друкер тоже призывал ее к борьбе. Но — за единство эмиграции.

Он говорил:

— Нас мало. Мы разобщены и одиноки. Мы должны объединиться на почве русской культуры.

Друкер пригласил Марусю в свое захламленное жилище. Показал десяток редких книг с автографами Георгия Иванова, Набокова, Ходасевича. Преподнес ей злополучного «Фейхтвагнера». И вновь заговорил насчет единства:

— Нас объединяет многое. Язык, культура, образ мыслей, историческое прошлое…

Марусе было не до этого. Объединение с Друкером не разрешало ее жизненных проблем. Интересовало Марусю главным образом не прошлое, а будущее. Она предложила:

— Будем друзьями.

Друкер, криво улыбаясь, согласился.

А вот таксисты действовали более решительно. Перцович говорил ей:

— Летим во Флориду, о’кей? Беру на себя дорогу, гостиницу и развлечения, о’кей? Покупаю модельные туфли, о’кей?

— Но у меня ребенок.

— Это не моя забота, о’кей?

— Я подумаю…

Еселевский вел себя поскромнее. Действовал с меньшим размахом. Предложил ей дешевый мотель на Лонг-Айленде. А вместо туфель — развесной шоколад из деликатесного магазина.

Будучи отвергнут, Еселевский не расстроился. Кажется, даже вздохнул с облегчением…

Лучше всех повел себя Баранов. Оказался самым благородным. Он сказал:

— Я зарабатываю долларов семьсот в неделю. Двести из них систематически пропиваю. Хотите, буду отдавать вам сотню. Просто так. Мне это даже выгодно. Пить буду меньше.

— Это неудобно, — сказала Маруся.

— Чего тут неудобного, — удивился Баранов, — деньги есть… И не подумайте худого. Женщины меня давно уже не интересуют. Лет двадцать пять назад я колебался между женщинами и алкоголем. С этим покончено. В упорной борьбе победил алкоголь.

— Я подумаю, — сказала Маруся.

Евсей Рубинчик тоже предложил содействие. И тоже бескорыстно. Обещал ей временную работу. Он спросил:

— Вы рисуете?

— Смотря что, — ответила Маруся.

Рубинчик пояснил:

— Надо ретушировать цветные фотографии.

— Как это — ретушировать?

— Подкрасить губы, щеки… В общем, чтобы клиенты были довольны.

Маруся подумала — дело знакомое.

— А сколько мне будут платить?

— Три доллара в час.

Рубинчик обещал позвонить.

Религиозный деятель Лемкус тоже заинтересовался Марусей. Сначала он подарил ей Библию на английском языке. Затем сказал, что Бог предпочитает неустроенных и одиноких. Наконец, пообещал хорошие условия в иной, загробной жизни.

— Когда это будет! — вздыхала Маруся.

— На то Господня воля, — опускал ресницы Лемкус.

Он же любил повторять, что деньги — зло.

— Особенно те, — соглашалась Маруся, — которых нет…

Хозяин магазина «Днепр» Зяма Пивоваров иногда шептал ей:

— Получены свежие булочки. Точная копия — вы…

Торговец недвижимостью Лернер приглашал:

— Поедем как-нибудь в Атлантик-Сити. Выиграешь тысяч двадцать.

Реализовать свою идею Лернеру пока не удавалось. Он ленился даже записать Марусин телефон.

Так пролетело месяца четыре. Дни тянулись одинаковые, как мешки из супермаркета…

Те же и Гонзалес

К этому времени я уже года полтора был натурализованным американцем. Жил в основном на литературные заработки. Книги мои издавались в хороших переводах. Не случайно один мой коллега любил повторять:

— Довлатов явно проигрывает в оригинале…

Рецензенты мною восхищались, называли советским Керуаком, упоминая попутно Достоевского, Чехова, Гоголя.

В одной из рецензий говорилось:

«Персонажи Довлатова горят значительно ярче, чем у Солженицына, но в куда более легкомысленном аду».

Рецензии меня почти не интересовали. К тому, что пишут обо мне, я совершенно равнодушен. Я обижаюсь, когда не пишут…

И все-таки мои романы продавались слабо. Коммерческого успеха не было. Известно, что американцы предпочитают собственную литературу. Переводные книги здесь довольно редко становятся бестселлерами. Библия — исключительный случай.

Литературный агент говорил мне:

— Напиши об Америке. Возьми какой-нибудь сюжет из американской жизни. Ведь ты живешь здесь много лет.

Он заблуждался. Я жил не в Америке. Я жил в русской колонии. Какие уж тут американские сюжеты!

Взять, например, такую историю. Между прачечной и банком грузин Дариташвили торгует шашлыками. Какая-то женщина выражает ему свои претензии: