Жара и пыль

— Возможно, это очень маленькое чудо, — сказала Оливия.

Тогда он шлепнул себя по колену и громко рассмеялся:

— Миссис Риверс, у вас хорошее чувство юмора! — Он поднялся и заботливо протянул ей руку, но она обошлась без его помощи. — Знаете, — снова серьезно сказал он, — как только я вас впервые увидел, я знал, что вы окажетесь такой. Сказать вам кое-что? Это очень странно: мне кажется, я вам могу сказать все что угодно, и вы поймете. Очень редко испытываешь такое чувство по отношению к другому человеку. Но с вами у меня получается. И вот еще что: я не верю в чудеса, вовсе нет. У меня слишком научные взгляды для этого. Но я верю, что некоторые вещи возможны, даже если это и чудеса. А вы не думаете, что они возможны? Вот видите, я так и знал. Вы гораздо больше похожи на меня, чем… чем, скажем, миссис Кроуфорд. — Он засмеялся и Оливия тоже. Он посмотрел ей в глаза. — Вы совсем не такая, как миссис Кроуфорд, — сказал он, все еще глядя на нее, но тут же понял, что смущает ее, и перестал смотреть. Осторожно, едва касаясь локтя, Наваб отвел Оливию назад, туда, где сидели остальные.

Теперь он был в отличном настроении, и началось веселье. Слуги распаковали корзины, и священная роща наполнилась запахом жареных цыплят, перепелок и консервированных креветок. Молодые люди были очень оживлены и развлекали всех, то разыгрывая друг друга, то исполняя песни и стихи на урду. Один из них привез с собой что-то вроде лютни и извлекал из нее сладостно-горькие ноты. Лютня пригодилась и для игры в «музыкальные стулья», сделанные из уложенных в ряд подушек. Так получилось, то ли случайно, то ли нет, что Наваб и Оливия оказались последними игроками. Очень медленно они кружили вокруг одной оставшейся подушки, не сводя глаз друг с друга, каждый был начеку и следил за противником. Все смотрели на них, играла лютня. На мгновение ей показалось, что из вежливости он даст ей выиграть, но, услышав на мгновение раньше нее, что музыка прекратилась, он вдруг бросился на последнюю подушку. И выиграл! Наваб громко рассмеялся и торжествующе вскинул руки. Он в самом деле был чрезвычайно доволен.

8 марта. Именно с этого дня Оливия начала писать Марсии. Она и раньше ей писала, но не часто и не очень подробно. Только с того самого пикника Оливия словно стала искать утешения в признаниях другому человеку.

Она так и не рассказала Дугласу о пикнике с Навабом. Она собиралась, как только приехала домой, но его задержали дела (кого-то зарезали на базаре), и он вернулся домой гораздо позже обычного. Оливия задавала ему огромное количество вопросов, а Дуглас любил говорить о работе (хотя ей не всегда было так уж интересно слушать), и время пролетело, а Оливия так и не успела рассказать, как прошел день. А утром, когда Дуглас уехал, она еще спала. Поэтому вместо разговора с ним Оливия написала первое из своих длинных писем Марсии. Интересно было бы знать, что подумала Марсия: жила она тогда во Франции (она была замужем за французом, но они расстались) одна, переезжая из гостиницы в гостиницу, и водилась с довольно темными личностями. Жизнь Оливии в Индии, наверное, казалась ей странной и далекой.

Я разложила письма Оливии на своем столике и работаю над ними и над этим дневником все утро. Мой обычный день в Сатипуре теперь подчиняется твердому распорядку. Начинается он рано, потому что городок рано просыпается. Сначала звонят колокола в храме (я слушаю их лежа в постели), а затем в чайном киоске напротив разводят огонь и ставят чайник. В эти утренние часы воздух свежий, а небо нежное и бледное. Все кажется гармоничным, как звон колоколов. Я отправляюсь на базар — купить немного творога и свежих овощей, а после готовки сажусь, скрестив ноги, на пол и принимаюсь за свои бумаги.

Ближе к вечеру я иногда хожу на почту, которая занимает комнату, где некогда завтракала Оливия. Если в конторах время подходит к закрытию, я иду к дому Кроуфордов и жду, когда Индер Лал освободится. Оба здания (и Кроуфордов, и Оливии), когда-то такие разные внутри, теперь заставлены одинаково ветхой офисной мебелью, а на стенах видны одинаковые красные пятна от бетелевой жвачки. Сады при домах тоже совершенно одинаковы, то есть это и не сады больше, а небольшие площадки, где служащие собираются под немногими оставшимися тенистыми деревьями. Торговцам здесь разрешается продавать арахис и сладкий горошек. Видны целые ряды велосипедных стоек — в каждую втиснут велосипед.

Индер Лал поначалу чувствовал себя очень неловко, когда видел, что я его жду. Возможно, ему было даже немного стыдно, когда нас видели вместе. Мы и правда были странной парой: я намного выше и шагаю широко, забывая, как ему трудно поспеть за мной. Но теперь он ко мне привык, и не исключено, что ему приятно быть на виду у всех с английской подругой. Я даже думаю, что мое общество ему нравится. Сначала он был рад ему, потому что мог поупражняться в английском (хорошая, говорил, возможность), но теперь ему нравятся и сами беседы. Мне — точно нравятся. Он очень откровенен и часто говорит об очень личном: не только о жизни, но и том, что у него на душе. Он поведал мне, что есть еще один человек, с которым он может говорить свободно, — его мать, но даже с ней не обо всем поговоришь, не то, что с другом.

Однажды я спросила:

— А как же ваша жена?

Он сказал, что она не очень умна. И образования у нее особенного нет (его мать не хотела, чтобы он женился на образованной девушке; по ее словам, от таких одни неприятности). Риту выбрали потому, что она была из подходящей семьи, а также из-за светлой кожи. Его мать говорила, что она хорошенькая, но сам он так и не решил: иногда ему казалось, что хорошенькая, иногда — нет. Наверное, она была красивой в юности, но теперь стала худой и измотанной, и лицо у нее, как и у Индера Лала, всегда выражало тревогу.

По его словам, в первые годы брака Риту так тосковала по дому, что плакала не переставая.

— Это очень подорвало ее здоровье, — сказал он, — особенно когда она была в положении. Мы с матерью пытались объяснить ей, как важно хорошо питаться и быть в добром расположении духа, но она не понимала. Естественно, здоровье ее пострадало и ребенок родился слабеньким. Это она виновата. Умный человек бы понял и принял меры.

Он нахмурился, у него был грустный вид. К тому времени мы добрались до озера. (Оливия не пошла бы дальше, так как здесь начиналась индийская часть города: толчея переулков и базара, где я сейчас и живу.)

Индер Лал рассуждал:

— Разве мог бы я с ней говорить, как с вами? Нет, не мог бы. Она бы ничего не поняла. — И добавил: — И здоровье у нее все еще очень слабое.

В озере купались мальчишки и, похоже, веселились вовсю. Мы видели, как пенилась вода, когда они подпрыгивали и брызгались. Индер Лал с тоской наблюдал за ними. Возможно, ему хотелось стать одним их них, а может быть, он вспоминал летние вечера, когда сам ходил купаться с друзьями.

Вряд ли это было очень давно — он еще молод, немного моложе меня, ему лет двадцать пять-двадцать шесть. Если присмотреться, то видно, что лицо у него совсем юное, его старит только постоянно озабоченное выражение. Когда мы впервые познакомилась, он казался обычным индийским служащим, смиренным и отягощенным всевозможными заботами. Но теперь я вижу, что это вовсе не так — может быть, только снаружи, а внутри он жаждет жизни и стремится ко множеству недоступных вещей. В основном, это видно по его глазам, которые полны печали и влажны от тоски.

10 марта. Я много занимаюсь языком и уже начала разговаривать с людьми, что дает огромное преимущество. Жаль, что я не могу как следует побеседовать с Риту, женой Индера Лала: она так застенчива, что даже мой улучшившийся хинди не помогает. Хотя я и сама такая же, и с ней пытаюсь преодолеть свою робость. Я решила, что должна сделать первый шаг, так как я старше и, думаю, сильнее. В Риту есть что-то хрупкое, безвольное. Она очень худа, браслеты скользят вверх и вниз по ее тонким рукам, но слаба она не только физически, мне кажется, что она и внутренне беспомощна: не отличается силой воли, такие быстро уступают. Иногда Риту пытается преодолеть робость и приходит ко мне в гости; но, хотя я изо всех сил стараюсь говорить с ней на своем невозможном хинди, она быстро вскакивает и убегает. То же происходит, когда я навещаю ее — я не раз видела, как она, завидя меня, прячется в уборной и, хотя там не очень чисто (девочка-уборщица плохо справляется со своими обязанностями), сидит там, пока я не уйду.