Время смерти

Светлячок полз по яблоне. Яркий, зеленоватый.

Наслаждайся, сынок, расти, расти, парень, не сломись, расти. Пусть ни одна тебя не забудет, пусть у каждой за пазухой вспыхнут угольки, когда я попадусь им на дороге. Хочу, чтобы краснели они, когда увидят меня, хочу узнать каждую молодку, с которой ты был, каждая должна у меня спросить о тебе, спросить шепотом, когда ты придешь на побывку. Должна остановиться, когда пойдет мимо нашего дома, мимо наших яслей, лугов и полей. Глаз не должна спускать с нашего дома. Я хочу, чтобы они ночи напролет не забывали тебя, босиком выходили на сеновалы и молча сидели там, где ты с ними сидел. Чтобы ждали тебя, как трепетные осинки. Чтобы стояли и смотрели через мой забор.

— Где он шляется всю ночь, этот бездельник! Скоро полночь, когда спать-то будет? — кричал Джордже, попыхивая сигаретой, с порога бондарни.

— Нет его. Нет, — громко отвечал сыну Ачим, а самого лихорадило. Ничего-то нет слаще короткого зоревого сна, уснет Адам и не успеет услышать завет: как должно похоронить Ачима Катича, старого вождя радикалов в Поморавье. Того самого, что палкой гонял министров с трибуны в парламенте, когда те врали и готовили законы против крестьян, а уездных начальников и налоговых инспекторов колотил как волов, когда те нарушали закон и справедливость. Сам король Милан [13] бледнел при упоминании его имени. Пока не предал его сын, Вукашин. До тех пор. Этот парижский щеголь, доктор права, не сын ему более — предатель. Руками Вукашина задушил Пашич Ачима. Живьем закопал в землю. А против сына пойти он не смог. Не хотел. Не хотел наступить ему на горло, вывернуть ему руки и сбить его шаг.

«Да где же это он до сих пор, пропади он пропадом?!»— крикнул Джордже и, бросив цигарку, пошел к забору, через который перелезал Адам, возвращаясь по ночам домой: зачем ему нужно сегодня валяться с этими вонючими бабами, подцепит болезнь, смерть гоняется за теми, кто валандается с бабами! Зачем ему и сегодня надо топтать цветы вокруг чужого дома, вытаскивать сено у хозяина, пугать несчастных кур? Зачем ему и сегодня нужно, чтоб за ним, как за вампиром, гнались с лаем собаки, зачем? Джордже сел у изгороди, через которую перепрыгивали ноги Адама, схватился за доску, за которую каждую ночь держались руки Адама; в голове застряло; «Те, что сжигают себя по бабам, недолгой жизни, Убивает их полуночная звезда, которую они только и могут увидеть, когда зрение теряют. Ее уголёк попадает им в сердце и сжигает его. И тогда начинается у них легочная хворь». Какая там звезда, какой уголёк! Тех, кто из-за баб ломают у людей заборы, тех колом убивают, топорами. Тех травят собаками, преследуют с ножом, с пулей, всюду смерть их караулит. Караулит смерть тех, кто охоч до баб и ими пахнет. Ночью такие гибнут.

Он вслушивался в лай собак, который шел селом, угадывая, какая где брешет, узнавал по голосам. А все кругом было как на ладони; лунный свет зажег зеленые яблоки и листву. До самого восхода, похоже, не придет.

Джордже поднялся и, обеими руками ухватившись за доски, опустил голову на изгородь; пусть бы он вовсе не попадал в руки начальства. Пусть совсем не приходит. Будто именно он Австрию задержит и Сербию защитит. Что для Сербии один конник? Сумой с дукатами он его выкупит, генералов подмажет, на колени бросится перед Путником [14] и Пашичем, скажет, что никогда политикой он не занимался и Ачима не слушал. Все отдаст и все сделает, чтоб сына спасти. Подземелье под Моравой выроет — дивизии не обнаружить. А война долго не продлится, чем и как воевать против двух империй? Не ожидал он, что война начнется, не успел сладить с начальством, пристроить сына в штаб или в госпиталь, пусть служил бы телефонистом, грамотный он. Вукашин может устроить, может, если захочет. Хоть бы конь у него был стоящий, а то с Драганом отправился на войну. Как парень взъярился да заорал на него, когда он предложил ему: «Давай приготовим тебе Цвету? Спокойная, послушная кобыла. Что ты будешь делать с Драганом, когда пушка пальнет?» — «Цвету? Сами вы на своих клячах катайтесь. Драган мой конь. С ним я и на войну пойду». Конь — это тебе уже мишень, по которой даже кривому не промахнуться. А тут Драган — большой, крупный! Хоть бы грязью его вымазал, красавца, не так бы в глаза бросался. Подумает шваб, не иначе генерал восседает на таком знатном коне, и давай по нему целиться, собака. Это Ачим виноват, что Адам служит в кавалерии, совсем старик из ума выжил, когда перестал быть депутатом и власти лишился, уперся, пускай, мол, внук станет кавалеристом, будет чем хвастать в корчме. Найти б хоть три дня до отправки, он бы все уладил с начальством. Три дня нужно, чтобы добраться до Белграда и до Вукашина, а сегодня вечером грянули колокола и барабан ударил — с рассветом по команде.

Хрустнула ветка, Джордже оторвал голову от изгороди, обомлел: возвращается. Вгляделся в сливовые деревья у Толы. Тот быстро шел сквозь тени и лунный свет с ягненком на руках. Где-то украл.

— Из чьего загона, Тола? — крикнул Джордже, думая остановить, чтобы хоть с ним словечком об Адаме перемолвиться. С ним, если у него матери нет. Невмоготу ему толковать с Ачимом.

— Не из твоего, хозяин Джордже. Четыре солдата, четыре ноги, каждому надо с собой по одной взять. Раз нет у меня на каждого по поросенку.

— Ты Адама видел сегодня ночью?

— Как его увидишь, если известно, где он сейчас?

— Надо тебе чего-нибудь? Не воруй. Сегодня ночью приходи и бери что надо. О деньгах не беспокойся. Всем четверым по дукату дам.

— По дукату не надо. В мирные времена не бывало у моих сыновей дукатов, не надобно и на войне. Дай ты им лучше по десять динаров, если решил дать. И выдели по бутыли старой ракии. И того вина, какое вы для важных господ бережете.

Заблеял ягненок. Тола сжал ему горло и заторопился домой.

Джордже закурил, прислонился к яблоне: будь у Адама жива мать, будь Симка жива, не шлялся бы он по бабам. У парня, что рано лишился матери, нету стыда. Кто не знает, что такое мать, тот и отца не любит. Ладно, сынок. Только б ты жив остался. Живи и ненавидь меня. Ненавидь меня, как хочешь и можешь, только живи.

И вдруг ослабел, еле доплелся до бондарни, нацедил вина, осушил стакан, добрел до конюшни, сел на ясли, возле коня Адамова — Драгана; прижимался лицом к его боку, к груди, ласкал его шею, гладил голову, плакал, молил: сохрани ты мне его, Драган. Ложись, когда начнут палить. Беги в укрытие. Не вырывайся вперед. Не выскакивай, на войне ведь. Будь самым прытким, когда вас вспять погонят. Береги его, зверь. Не пойдет он на войну без тебя. А тебя я подкую золотыми дукатами.

Конь молчал, нюхал его, дышал в спину и в шею; а он ласкал его и плакал, пока не услышал звуки Толиной дудки. И тогда вышел наружу; дорога мерцала, закипала в лунном сиянии. Собаки утихли.

Под клетью у Толы вспыхнул огонь. Жарили украденного ягненка. Сыновья спят, отдыхают как полагается. Все мобилизованные сейчас спят. Только Адам, один-единственный во всем Прерове, не спит.

Джордже опять вошел в бондарню, еще выпил стакан вина и уселся на пороге: слушал, как покашливает Ачим на террасе и Тола наигрывает на дудке возле костра, на котором Анджа поворачивает вертел с ягненком. Он ненавидел Ачима за то, что тот тоже ждет Адама: отнимет он у него сына; ненавидел и Толу, за то, что тот может играть, а четверо сыновей его на рассвете отправятся умирать.

Перешел во двор к Толе, встал между ним и Анджей.

— Тебе именно ночью играть приспичило? — покачал головой.

— Хочу сыновьям душу повеселить. Не желаю, чтоб ушли они на войну грустными да встревоженными. И назло всем играю. Так мне охота.

— Как можешь?

— Могу, коли отдаю державе четырех воинов, коли за Сербию будут три моих винтовки стрелять, а Алекса из пушки палить, можно мне, вот и играю.

— Как ты можешь сегодня ночью играть? — шепотом повторил Джордже и вернулся на порог своей бондарни.