Наречия

От него пахло ромом, но потом голубая рубашка поглотила его тело. Он застегнул молнию на брюках и ушел прочь, неся в руке ботинки, словно только что списал меня со счетов. На какое-то мгновение дверь распахнулась и на какое-то мгновение закрылась снова. Из портативной магнитолы сестры доносилась песня, а может, и не из магнитолы вовсе, а из открытого окна. Это была песня «Приди и возьми мое сердце» в исполнении группы «Эль Клаб» с их дебютного альбома «Представляем Эль Клаб», записанного на студии грамзаписи «Эль Клаб рекордз», и Кит надевал плавки во время второй строчки, этой самой «да-да, любовь моя, да-да», в то время как бас-гитара так отчетливо рокотала, что я могу повторить всю ее партию нота за нотой. Музыка зазвучала громче, когда дверь сарайчика открылась, а затем, когда Кит направился домой, стала тише, но я так и не могу выбросить из моей головенки эту мелодию. Я никогда — понимаете, никогда, — больше не видел его. Если я звонил своей старшей сестре и спрашивал ее, она отвечала мне: «Какой такой Кит? И зачем он тебе понадобился?» Вот и жена моя твердит то же самое, словно припев какой-то дурацкой песни. Лишь только утром, подобным этому, когда птицы живут своей птичьей жизнью, скрытой от нас под облаками, иногда на какое-то мгновение можно лишиться головы. Ты один, без свидетелей, не надо ничего никому объяснять, как оно бывает, когда пересекаются под солнцем пути-дороги. А что такое любовь, если не случайное столкновение на полной скорости, мгновенное, но смертельное, после чего кто-то безжизненно распростерт на зеленой лужайке. Я убил птицу, и я больше никогда не видел Кита. И я один сегодняшним утром, и носок ботинка у меня в крови.

Вы не поверите, как я его люблю. Я и сам в это плохо верю. Можно ли полюбить кого-то навсегда и вместе с тем не вспоминать о человеке долгие годы? Да-да, любовь моя, да-да. Можно ли навсегда потерять кого-то, кто только что шагнул вам навстречу из душа, завернутый в полотенце? Да-да, любовь моя, да-да. Уж поверь мне в это загубленное мгновение. А затем я тихо и печально похороню его и продолжу мою игру.

Крепко

— Позвольте объяснить, что происходит с евреями, — сказал этот тип. Он только что вышел из холла и что-то пробил на себя — должно быть, кофе, причем пролил совсем недавно, потому что кофе еще покрывал блестящими коричневыми бусинками уродливую, вздутую ткань его жилета. Говорил тип громко, чтобы перекричать музыку, доносящуюся из наушников, хотя это вряд ли придавало ему особый вес в деле защиты прав и интересов еврейского народа. Но мы все равно прислушались. Ведь мы с Лайлой и без того всю нашу жизнь являемся представительницами этого самого народа и потому сгорали от желания узнать, что же такого с нами происходит.

— Им нужны деньги, верно? — говорил тип. — Уточним. Нам нужны деньги всего мира, ведь так?

— Так, — ответили мы. Я сама сидела без гроша в кармане, а вскоре как раб к галере буду прикована к студенческому кредиту. Так что, если как следует поразмыслить, деньги всего Мира оказались бы мне очень и очень кстати.

— А деньги всего мира где? Ну конечно, в Сан-Франциско, — продолжал тип, — или, как его сейчас называют, Сан-Фран. Я сам туда намереваюсь слинять, хочу устроиться спасателем. Вскоре там произойдет нечто совершенно кошмарное, то, что евреи постараются использовать в свое оправдание. Может, рухнет здание, ну, как тогда с террористами, или… — Тип сорвал свои наушники и повесил на шею. Наушники чем-то ужасно напоминали эти самые дурацкие подушки, которыми обычно пользуются в самолетах. Тип развел руками, будто жонглировал пригоршнями муки. А еще он издал звук, словно десятилетний мальчишка, который притворяется, что сейчас что-то взорвет. Смотреть на него было весело, но опять-таки я и сама была слегка навеселе. Не знаю, почему Лайла его слушала, хотя, с другой стороны, у нее отзывчивое сердце. — Согласно моей теории, это будут либо террористы с бомбами, либо вулкан. — Из наушников доносилась старая песня, которую с завидным воодушевлением пел ее первоначальный исполнитель. — И знаете, откуда мне это известно?

— Наверное, прочитали где-нибудь, — предположила я.

— Я полагаюсь на интернет, — сказала Лайла. Мы обернулись, чтобы проверить, что скажет на сей счет один-единственный, кроме нас, человек в фойе, но бармен был зол на нас обеих и, чтобы показать свою злость, демонстративно складывал стопкой салфетки.

— Обе вы, большегрудые девицы, не правы, — изрек болтливый тип. — Я сделал этот вывод, наблюдая за птицами. Перед разного рода несчастьями они ведут себя необычно. Например, перед землетрясениями.

— Так, может, это будет землетрясение, — высказала предположение Лайла, — там, в Сан-Франциско.

— Только не по моей теории, — гордо объявил наш собеседник.

— Что ж, хороша твоя теория, — произнесла Лайла. Она сделала такой жест, словно собралась положить руку на залитую коричневой жидкостью грудь, не стой она на другом конце фойе.

— Точно, — сказала я. — Иди расскажи кому-то еще свою теорию, и тогда по телику уж точно прервут трансляцию Суперкубка.

— По-вашему, я прикалываюсь или слегка того, — произнес тип с той неожиданной пугающей ясностью ума, на которую способны только безумцы. — Нет, я всего лишь дошел до ручки. Меня доконало знание обо всех ужасных вещах, которые сейчас происходят, и моя теория требует поделиться с соотечественниками тем, что мне известно. В Сан-Франциско мой брат увидит, что я дошел до ручки, и будет ценить последние мгновения до того, как евреи все приберут к рукам. Так что милости прошу, даже если я вам и не нравлюсь и никогда не понравлюсь.

Он вернул наушники на прежнее место и вышел вон. Мы шевельнулись в тесном фойе, я подняла палец, и бармен принес очередной бурбон.

— Сан-Франциско, — произнес он, тряхнув головой. — А я туда как раз собирался — брат там работает в баре. Говорит, чаевые там больше.

— Мы дадим тебе чаевые, — сказала я. — Только в конце дня.

На что бармен только фыркнул и нежно погладил погасший экран висящего под потолком телевизора. Казалось, этим прикосновением он хотел вернуть его к жизни.

— Можно подумать, — пробормотал он, и Лайла поспешила сменить тему разговора.

— Нынче у каждого найдется своя теория, — сказала она. — Помните ту женщину, которая выходила отсюда, когда мы только вошли? У нее своя теория о том, как выигрывать в блэк-джек. Кстати, если память мне не изменяет, она тоже имеет какое-то отношение к птицам. Правда, к ее собственным, которых она держит в клетке.

Я, смакуя, сделала глоток бурбона. Он был превосходен, этот бурбон, но, с другой стороны, бурбон почти всегда превосходен.

— Моя теория заключается в том, — заявила я, — что я не слушаю теорий, которые народ выдвигает в барах.

Лайла погладила мою руку.

— Тебе нужен точно такой парень.

— Это ты потому так говоришь, что он упомянул твой бюст, — заметила я.

— Нет, нет и еще раз нет. — Лайла осторожно тряхнула головой. — Его отмыть и отключить музыку, и он будет для тебя самое то. Мне всегда казалось, что ты отлично поладишь с парнем, у которого на уме конец света. Он будет служить тебе вечным напоминанием, что в конце света ничего нет.

— Кроме конца света, — сказала я негромко, потому что рот у меня был полон. Я заказала еще один бурбон. Лайла утешала меня, отчего мне делалось тошно. Ведь это она, а не я нуждалась в утешении. Кстати, это тоже была старая песня, мол, она больна, и жить ей осталось считанные дни, и она умрет в страшных мучениях. Мы никак не могли уехать на север, подальше от всего этого, мы, юные существа в полупустом баре, сидим и пьем в ожидании, когда к нам придет смерть, и все равно к нам клеятся мужики, а мы обращаем на них внимание. Единственное, чего вы еще не слышали, это какая редкая у нее хворь, такая редкая хворь желудочно-кишечного тракта, что, когда она попала к докторам, те не могли скрыть радости. Раньше им было известно лишь восемь случаев этого заболевания, причем один из них у матери Лайлы, которая умерла, беспомощная, в страшных мучениях, заходясь сначала приступами кашля, а потом криком. Мне об этом рассказала сама Лайла, потому что только она одна приходила навестить умирающую.