Однажды днем, а может быть, и ночью

Однако, войдя в зал ресторана, Франц заметил, что за их столиком, «недалеко от окна, чтобы свет был не слишком яркий, а приглушенный», как гласили указания дяди относительно освещения, еще когда он заказывал номера, — сидит Генри. Он расправил на груди огромную полотняную салфетку и нетерпеливо, как ребенок в ожидании подарка, поглядывал на официанта, который в это мгновение обливал коньяком и поджигал жаркое.

И тут Франц забыл, что было в этом путешествии дальше.

Именно тогда, при виде Генри, Франц Маринелли задумал фотоальбом, и более того, нашел свое истинное призвание: внезапно, мгновенно он понял, чем отныне будет заниматься. Он не хотел запечатлевать решительно ничего, кроме людей в миг истинного, несомненного блаженства. В такой миг, когда Генри подали тарелку, или в такой же миг, чуть позже, когда он поднес вилку ко рту. Ведь тот, кого видел перед собой Маринелли, был счастлив.

В голову любому человеку, в том числе и Францу, приходит множество идей, но чаще всего ни одна из них впоследствии не воплощается: все, о чем на протяжении своей жизни говорит и думает человек, обычно исчезает бесследно. Франц до сих пор не знал, кем хочет стать и что из него выйдет. Фотографировать и подрабатывать экскурсоводом — куда ни шло, пока он еще студент, сойдет, но ведь на это не прожить. Жизнь напирала, того и гляди собьет его с ног, а он пока был перед нею совершенно беспомощен. До сих пор он не жил, а все строил какие-то призрачные планы, что-то замышлял, размышлял, и этим пока все и ограничивалось. Дальше этого пока не шло.

Когда-то он уже носился с идеей фотоантологии «Беспорядок», в которой хотел показать комнаты людей, не умеющих убирать за собой. Или скамеечки с сидящими на них дамами, которые, закрыв глаза, подставляют лоб первым, а может быть, последним лучам солнца. Найти такие лица можно в парках каринтийских курортов или в Зальцкаммергуте [33], а еще на море, вечером, на закате, — улыбающиеся лица с печатью любви и самоотречения, чем-то напоминающие Будду, — он уже сделал несколько таких снимков. Однако улыбок на этих лицах в действительности не было. Впечатление улыбки создавал особым образом падающий свет.

Но только когда Маринелли задумал альбом под названием «Счастье», его жизнь и в самом деле обрела смысл, и это было настолько очевидно, что он даже испугался, как бы кто-нибудь не украл его идею и не явил этот проект миру прежде него. (Ведь так называемые художники больше всего любят поговорить о «проектах», вот упомянет он невзначай о своем «проекте» — и поминай как звали.)

Потом он решил фотографировать знаменитостей за едой, ведь они выглядели столь же блаженными, как и простые смертные, по крайней мере пока думали, что на них никто не смотрит; немногое же еще объединяет людей в этом мире.

А может быть, единственное, что объединяет всех однажды родившихся, — смерть.

Франц долгое время думал, что счастье нельзя сфотографировать. Но теперь, зачарованно следя, как ярко сияет облитое горящим коньяком жаркое, он понял, что счастье и вправду существует, хотя длится лишь мгновения. И что его можно сфотографировать.

К сожалению, у него не было с собой фотоаппарата.

Генри в этот час был единственным посетителем ресторана в стиле модерн, и поэтому ничто не отвлекало Франца от лица Генри, отразившегося в отблесках коньячного пламени в настенных зеркалах: это мгновение как нельзя более подходило для планируемого Маринелли альбома с фотографиями людей, запечатленных в тот миг, когда перед ними ставят тарелку или когда первый лакомый кусочек вот — вот исчезнет у них во рту. Франц никогда не видел более счастливого человека, чем Генри в ту тысячную долю секунды, когда подносил вилку ко рту.

Поначалу он задумывал этот альбом как что — то значительное и масштабное: все мгновения счастья, которые читались на лицах, он хотел если не сохранить навсегда, то по крайней мере подтвердить документально. Таким образом, его серия «Остановись, мгновенье!» обещала внести вклад в историю человечества.

Но даже испытывая блаженство, люди все — таки были неискренни, даже занимаясь любовью, в постели, они пытались использовать возбуждение партнера, притворяясь, что счастливы с ним. Поэтому Маринелли выбрал для своего фотоальбома не притворство людей на пороге оргазма, а бесспорное, несомненное, хотя, может быть, и примитивное счастье.

Вернувшись в Вену, он немедленно принялся снимать — по большей части писательские выступления. Он фотографировал лица писателей в разных ракурсах: спереди, сбоку, так, эдак, за секунду до того, как они произнесут первую фразу, как правило неудачную. А еще у него хватило бы на целый альбом фотографий слушателей, сидящих в первом ряду читальных залов городских библиотек, и мечтательно улыбающихся, и кажущихся счастливыми за секунду до того, как писатель произнесет первую фразу.

Читая отрывки из своих произведений, сам писатель, возможно, ощущал полуобморочное блаженство и оттого порой настолько увлекался, что не мог остановиться, и администратору приходилось выключать свет, однако его лицо при этом ни на миг не утрачивало скорбного и безрадостного выражения. Он всего-навсего искусно притворялся особенно несчастным, в отличие от большинства слушателей, сидящих во втором ряду и дальше, — либо откровенно несчастных, либо скучающих, с застывшими на лицах гримасами досады, либо разозленных тем, что приходится здесь торчать, высидеть этот бред до конца, и надо же, опять вечер прошел впустую, а они вот-вот заснут.

Выражение счастья на лицах слушателей в конце зала объяснялось просто: они заснули, как в клинике, где лечат гипнозом. А те, кто не спал, мечтали и смотрели в окно или вглядывались в бесконечность за оконным стеклом.

На писательские чтения все эти журналисты, заместитель бургомистра, директор библиотеки часто приходили не по своей воле; в конце они выступали с небольшими речами о том, как же они счастливы, что уговорили писателя к ним прийти, и какое это счастье для них лично. Но по-настоящему счастливое выражение, которое можно было запечатлеть на фотографии, появлялось на их лицах только во время маленького фуршета, когда они решались признаться себе, что хотят наконец насладиться жизнью: «Я хочу наконец заняться любовью, потрахаться, ча-ча-ча!»

Все, чего слушатели, включая Франца, хотели в эти неумолимо тянувшиеся часы, — это жить, а не следить за тем, как писатель тщетно пытается создать некое подобие иной жизни посредством слова. Да и что такое в конце концов роман! И чем он отличается от реанимации? Ведь роман — это отчаянная попытка оживить прошлое, вдохнуть жизнь в то, что уже умерло. Воскресить то, что ушло навсегда. Ведь подобное сочинительство — не прекрасный, а кошмарный сон. Ведь пишут чаще всего те, кто одержим навязчивой идеей, будто мир без их книг не обойдется; кто воображает, что прошлое еще можно оживить, да еще зарабатывает деньги этим самообманом. Пишут книги те, кто воображает, что еще не все потеряно, что жизнь еще впереди.

Неужели писатели не догадывались, что все их усилия бесплодны? А они ведь фиксировали все, что с ними происходит. Дело в том, что они воссоздавали идеальную Вселенную на основе жалких подробностей реальности, пытаясь на страницах книг приукрасить собственную мелкую и пошлую жизнь, показать ее не такой, какой она была на самом деле, а значит, на страницах книг еще раз от нее отречься.

Ненавидя фотографов и завидуя им, писатели воображали, будто их взгляд способен проникнуть в некую загадочную область, недоступную глазу фотографа. Писатели были убеждены, что провидят тайны макро — и микрокосма, что рядом с их величием меркнет маленькое, с подсолнух, солнце, тускнеют крошечные, точно песчинки, звезды и что средоточие всего сущего — это их глаза, от которых не укроется ничто ни в одном из видимых и невидимых миров. Писатели способны запечатлеть невидимое, по крайней мере так им казалось.

Писатель черпал вдохновение в прошлом, безвозвратно исчезнувшем и грозившем лишить его настоящего. Прошлое постоянно вторгалось в настоящее писателя, точно какая-то тяжелая болезнь. Именно такими, с печатью тяжелой болезни на лицах, выглядели писатели на его фотографиях. Стоило им увидеть эти снимки, как они, присмирев, испуганно затихали и мысленно, наверное, задавали себе вопрос: «Боже мой, и это я? Что это со мной?»