Север Северище

 Вошел и поздоровался кареглазый молодец, с раздумчивым видом пойнтера. После представления Ухановым москвича прокомментировал его явление в глухом лесном краю:

- Оказывается, столица находится не за тридевять земель, а вот она. Можно видеть собственными глазами, как из окна домика передвижной механизированной колонны начало необъятного бора. – И поинтересовался у приезжего: - Как там на Большой земле царей, султанов, ханов живется-можется? 

- Исключительно замечательно! Не знаешь, в какую великую глухомань от них бежать, - в том же балагурном духе ответил его будущий сосед по Дому культуры. – Пойдемте посмотрим, как грандиозное захолустье выглядит на вашей территории.

 Едва ли не самой большой удачей Павла за все таежные годы, которые пока только распаковывались, оказалась эта встреча с Глебом. Мимолетное, казалось бы, событие. Однако с него началось их сближение, которое вскоре стало тесным, а затем переросло в настоящую дружбу. У них, двух сильных творческих личностей, оказались общие друзья в Тюменской писательской организации - в том числе и по-настоящему интересные молодые служители образного слова, которые помогали Котову найти точку приложения своих сил и способностей на карте Крайнего Севера, названные в начале нашего романа. Но, пожалуй, больше всего сблизило Павла с Глебом, выявившись на первых порах общения и полностью превратившись в кристалл единения в будущем, абсолютно одинаковое отношение к принципам эстетики, например, к проблеме народности в художественном творчестве. Оно обнаружилось как-то неожиданно при беседе на другую тему – о трусливых шкурниках.

- Все время сверлит меня одна мысль великого соотечественника: «Нет человечески истинного без истинно народного!» – произнес Глеб, поясняя свою версию в основном об оторванности аморальных людей от глубин подлинно национальной жизни.

- Я знаю, чья она. Это сказал Алексей Степанович Хомяков! - воскликнул Павел.

- Не верится! Никто не знает, ты первый из живых людей на моем веку, кто оказался начитанным в этой области. Вот и хорошо! Тогда кому же, как ни тебе, процитировать особенно зоркие, на мой взгляд, слова первозданного славянофила, которыми хотелось бы поделиться вообще с каждым, во всяком случае с любым художником. – Глеб Грушко взял с полки книжного шкафа старинный фолиант Алексея Хомякова, перешедший к нему через маму-учительницу от деда-учителя, и процитировал: «До сих пор, сколько ни было в мире замечательных художественных явлений, все они носили явный отпечаток тех народов, в которых возникли; все они были полны тою жизнью, которая дала им начало и содержание. Египет и Индия, Эллада и Рим, Италия, Испания и Голландия – каждая из них дали образовательным художествам свой особый характер». Что можно возразить на это? Ничегошеньки! Жаль, что в наши дни мало кто укрепляет принципы истинной народности, снабжает мир подлинными художественными сведениями о нас.

 С сего разговора искренность как бы пронзила отношения Павла и Глеба, помогая идти к истинному знанию, преодолевая общественное безмолвие о многих вещах на свете. Павлу иногда думалось, что не хватит никакого времени, чтобы утолить жажду откровений, поделиться которыми друг с другом она звала. Котова сразу покорила пленительная поэзия Глеба Грушко, как увлекла и сама его личность. Мир трезвый, человечный, мудрый и мужественный, всепоглощающая страсть северян к обузданию экстремальности необитаемых широт, иногда хлещущая через край, во вред Природе, вставали перед глазами при соприкосновении со стихами Глеба. Он декламировал их без завываний, спокойно и выразительно. Первой вещью, которую в его чтении услышал новопоселенец Советского, была

 СВОБОДНАЯ ОСЕНЬ

Леса накалились, как лампы,

Внутри паутинки провисли.

И гуси уносятся, лапы

Гася, как кленовые листья.

Войду под высокие своды,

Где теплится память о лете.

Любви облетающий лепет

иль деревце у заплота?

Березы медовы, как соты,

осины румяны, как лады.

Озера горят позолотой,

иконами в древних окладах.

Под дерево, милая, сядем.

Осенний пожар не погас.

Как вспышка, вспорхнувшая, дятел

 нам выдаст шифровку о нас.

Уносятся годы и воды,

трава под ногами горит. 

Мы – код злополучной природы,

бредовый ее алгоритм.

Прости мне, Природа, зазнайство,

винюсь тебе, как на духу,

что я принимаю за зайца

Тебя в его сером меху.

Контейнеры книг излистав,

мы все ошибаемся, что ли,

за волка приняв в этой воле,

и боли, что воет в лесах,

Тебя. Ты смыкаешь закаты –

мы думаем птицы поют.

За бой чернышей и сохатых –

венчальную жажду Твою.

За хитростью классификаций

зевнули Твою красоту,

забыли мы удивляться

всеобщему жизни родству.

Гармонии вечной не ровня,

пылинка в ладонях степей,

я что выражаю, Природа,

я что искажаю в тебе?

Тобою забыт и пронизан,

я выброшенный в пустоту,

как теплая ткань организма,

как клетка, сердечком стучу.

Вчера пуповиною дикость

отсек я кремневым ножом.

Сегодня урановым тиком

мой царственный лик искажен.

Спаси меня, Матерь Природа,

мне травами руки свяжи,

закатные озера воды

компрессом на лоб положи.

Прости за безумный мой разум

и лоно свое отвори,

где не разрушающий лазер,

а лампа осины горит.

Гляди, пред Тобою мы голы,

подкорка обнажена.

В нас тоже кольцуются годы,

в нас осень твоя зажжена.

Прими нас, свободная осень,

свободная жить и сгореть.

Заря отражается в гроздьях

И светится на коре.*

 * Здесь использованы и будут процитированы далее в тексте романа как принадлежащие его персонажу Глебу Грушко стихи удивительно даровитого мастера ритмических строк Владимира Кочкаренко, работавшего в первой половине семидесятых годов редактором Комсомольской студии телевидения. Он безвременно ушел из жизни вскоре после возвращения в Москву главного героя .

 Глеб Грушко примерно за две недели ввел Павла Котова в круг всех своих знакомых и более или менее известных в районе лиц. Всегда представляя его тем, кто приходил к директору Дома культуры лично или на мероприятия в этом здании. А также забирая его с собой при посещении друзей-товарищей в семьях по месту их жительства, отправляясь по каким-то делам в организации, участвуя в событиях вне своего учреждения культуры.

 Сотрудники редакционно-издательского отдела , в котором Котов трудился в столице, называли сами себя полужурналистами. Действительно их служба лишь в редких случаях позволяла проявить свои публицистические способности. Всегдашнее желание Павла выступать в периодике тормозилось. Теперь новоиспеченный собственный корреспондент окружной «Ленинской правды» пек, что блины, публикации в ней, а также в других доступных советчанам периодических изданиях, выступал на радио, телевидении. Его внутреннее состояние было похоже на пыл гончей, насидевшейся на цепи, неожиданно снятой с нее и выпущенной в лес травить зайца. Известно, что в силу своей охотничьей природы она, взмыленная, с высунутым до земли мокрым языком и обезумевшими глазами, тяжело дыша, способна заниматься преследованием зверя до полного изнеможения, истощения всех сил.

 У Павла была уйма времени, чтобы наполнять газетные полосы горячей любовью к представшему пред очами вдохновенному бытию северян. Его охватила лихорадка невиданных преобразований. Овладел душой и хлынул в сознание поток не известных ему ранее характеров, людских деяний, картин полноценной и обольщающей природы. Еще не было времени приглядеться к ним. И он, изумляющий коллег мощным разливом магмы горячих строк, получил у них

прозвание «Газетный зубр». Собратья по перу уважали