...А до смерти целая жизнь

Но что сделаешь! Таков уж мой характер.

Извини за письмо и за то, в чем считаешь меня виноватым…

Если захочешь — пиши. Я твой друг.

Саша.

Тебе нравится слово «прощай»?

До свидания!»

«Таков уж мой характер» — и невдомек, верно, было Наташе, что фразу эту вставил ты лишь затем, чтоб не подумала, боже упаси, будто причисляешь себя к сильным людям, отсылая ей дружеское свое наставление.

Характер же у тебя «таков»: самым дорогим, первой любовью даже, готов пожертвовать для друга, если понял, что для любимой твоей он значит больше, чем значишь ты.

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Так лишь в горстку перегорающих угольков превращалась первая сердечная радость. Но сгорала долго. И жгла, жгла…

И надо было забыться, отвыкнуть. Тут крепко выручал твой этюдник. Ты уходил с ним на берег любимой Камы, а то по-птичьи устраивался прямо на крыше и кидал на холст или картонный прямоугольничек воду, небо, лесистые холмы за речной далью, солнце над ними — такое алое, уходящее на покой… Или спешил к электричке, и она уносила тебя в Гайву — к бабушке Сясе. И там тоже забирался на крышу, даже в осенние дни, пересыпанные то первым ломким морозцем, то мокроватым липучим снежком, порой пополам с дождиком. И опять под кистью — смягченные туманом или снегопадом лесные увалы, размытая осенью дорога…

Может, становилось легче, а может, и нет. И как же одиноко, должно быть, чувствовал ты себя в ту пору, как невесело и трудно! А все прятал за улыбкой. И не знал я, отец, ничего не знал, когда разглядывал твои этюды и дивился живому мазку, цвету и воздуху. А как бы надо знать! Знать, чтобы — не словами, нет, — пусть одним пожатием руки передать сыну: «Мужайся, сильных жизнь балует редко. То ли впереди!»

Это тогда, приехав однажды в Гайву, ты попросил тетю Татю уменьшить в заводской фотолаборатории (дома не получилось бы) Наташин портрет — чтоб умещался в нагрудном кармашке.

— Это она? — не удержалась от вопроса тетя.

— Нет, это… он, — улыбнулся ты.

— ???

— Да, он… просил уменьшить.

Учась забывать себя, ты не умел забыть о товарище.

И как раз в ту пору встретилась тебе Сима (ты-то знаешь, что ее тоже зовут иначе). Она училась в техникуме на курс младше.

Я ничего не знаю о том, как это начиналось, но знаю теперь, что происходило в твоей душе. Сима, видно, понимала: ты полюбил всерьез — и это ей как будто нравилось. Так мне кажется сейчас, когда — в который раз уже! — перечитываю твои дневники.

«…Нотабене: человеку нужно только трудное счастье. Извечная житейская «проблема»: кто любит, того не любишь, кого любишь, тот не любит, — может быть разрешена без труда только ущемлением интересов одного из двоих, потому-то она и не решается легко.

…Я когда-нибудь сверну себе шею. За необузданность своих слов и дел приходится расплачиваться, это точно!

Сегодня у нас с Симой произошла небольшая (ли?) размолвка (надолго ли?),

Мы должны были идти в театр. Она позвонила и сказала, что не может пойти, потому что приезжает ее сестра. Дудки! Это отзвук вчерашнего. Сразу я не понял всей глубины нашей ссоры, а сегодня до меня дошло, что мне придется возвращать Симино уважение, и кто знает, как это удастся. Я люблю ее еще больше за это…

А тогда… Какой черт потянул меня за язык сказать ей такое? Мы подошли к воротам ее дома.

— Дальше не ходи, — сказала она, — у нас во дворе много народу.

— Ну и что?

— Не хочу сплетен.

И тут я ляпнул:

— Ты вообще… ведешь себя, как невеста.

— В каком смысле? Чья?

— Ну, не знаю чья.

Я сделал шаг в сторону ее дома, но она отошла и прислонилась к воротам.

— Понимаешь, просто не хочу сплетен. У нас здесь такие люди… Просто не хочу, понимаешь?

— Нет, не понимаю… Но когда-нибудь пойму.

— Когда-нибудь поймешь… Время нужно.

Она оттолкнулась от ворот и пошла домой, ничего не сказав.

— Завтра в семь, Сима!

Молчание. И в тишине ее шаги.

— Слышишь?..

И вот позвонила и отказалась идти в театр.

Что будет? Я еще больше люблю ее, и от этого мне радостно, и знаю, что и она имеет ко мне какое-то чувство, и поэтому обидно за свою глупость, тысячу раз обидно.

Что делать?

Я бы, по идее, должен сейчас ходить с повешенным носом, но меня распирает дурацкая радость, радость за Симу, что она такая. Такая именно, какая есть, гордая и прекрасная».

«25-го…

Снова пишу. И все о том же. Анализирую и ищу истину, которая, если иметь терпение, придет сама. Но все-таки «стараться открыть и ничего не открывать так же интересно, как стараться открыть и открывать» (Марк Твен), а посему старательно ломаю сотни замков, дабы добыть истину.

Вчера вечером, после кино, у Симиного подъезда я за минуту выкурил три папиросы. Оказывается, она переписывается с Витькой. Разговор об этом вытек как-то сам собой. Да, она начала с того, что…

— Не люблю, когда курят.

— Не бросать же мне (подразумевалось: из-за тебя).

— Один товарищ курил, да бросил.

— Ну и зря.

— Нет, не зря.

— Да?..

Неплохой удар по слабой голове, не правда ли?

— А может быть, он курит, ты почем знаешь? Пишет?

— Да, пока что пишет.

— Ну как он там? (Мне, конечно, «до лампочки», но я джентльмен, хотя и липовый, признаться).

— Да ничего, скоро приедет.

— Когда?

…Это уже не удар, а что-то куда более зверское. Оно придавило меня, и я сумел выдавить лишь этот идиотский вопрос:

— Когда?

— Осенью…

Одна минута — три папиросы.

Сима и раньше, все больше туманными намеками, говорила мне про своего «северного друга», как я его окрестил. И часто во время наших прогулок она, я чувствовал это, думает о нем, но это покрывалось очень хорошим отношением ко мне, и я был спокоен. Да и сейчас она очень хорошо со мной обращается (именно обращается, как с хрупкой игрушкой. Одно это, надо полагать, должно было заставить меня обратить более серьезное внимание на ее мысли о Витьке).

…Сколько нами переговорено о верности, об изменчивых друзьях и подругах, которые расстаются легко, у которых при потерянной или прерванной дружбе «ничего не откалывается» (ее слова). И я не представляю, как мы можем из-за Витьки расстаться с ней навсегда и у нее «ничего не отколется». Или же она водит меня за нос (ох, как грубо сказано! Мелко же я о ней мыслю!) ради сентиментального расставания со мной впоследствии? Или наша дружба — простое времяпрепровождение «от скуки»? Но ни то, ни другое никак не похоже на нее! Ведь она не может не замечать, как я отношусь к ней… Однажды я подарил ей букет ромашек. Это был как раз тот самый лучший день, мой «солнечный час» — 4 июля, первое свидание после ее агитпоездки. Она тут же начала обрывать лепестки. Последний лепесток она оторвала удивленно.

— Ну что, не любит? — посочувствовал я.

— Да врут они все. Я знаю, кто меня любит.

— Кто же?

— Да есть тут один товарищ.

При этом она взглянула на меня немножко снизу вверх, внаклон головы, и засмеялась…

Логически всё — за! Во-первых, «тут», во-вторых, «один товарищ» — так я написал ей про себя в одной (единственной, признаться) записке. Но, с другой стороны, «один товарищ» — ее ходовое выражение. И все-таки это было сказано обо мне, хотя я не уверен, что, обрывая лепестки, она думала обо мне.

Вернее, я уверен в обратном.

…В последнее время, после целой кучи неудач и недомолвок, я все чаще вбиваю в себя мысль, что-де свет не клином сошелся, а в особо радостные моменты эта мысль в меня лезет сама. Особенно, когда вижу красивых девчонок или строящееся здание. Последнее может показаться странным? Нет, это не странность, а радость, потому что я чувствую, я понял, что спасение от всех грустных мыслей — в работе, а строительство — моя работа, и мне чертовски приятно чувствовать, что работа стала частью меня, как и моя любовь. Романтика? Может быть. И не может быть, а точно! Романтика в каждом из нас сидит, у каждого она и в мозгу, и в сердце, и, простите меня, в печенках. И только циник может посмеиваться над ней, потому что не может найти ее из-за того, что не там ищет…