В конечном счете

— Здравствуй, поборник справедливости! Покажись-ка, рыцарь без страха и упрека! Как поживаешь? — раздался из столовой голос Филиппа Морнана.

— Очень хорошо, — ответил Марк,

— Садись, возьми грейпфрут.

На нем был халат из темно-розового кашемира. Он никогда не одевался, как все, но при его росте — метр девяносто один или девяносто два — и непропорционально длинных ногах некоторая эксцентричность в одежде ему скорее шла. Вообще Марк считал, что Филипп может разрешить себе многое такое, чего он, Марк, никогда бы себе не позволил.

— Возьми, возьми грейпфрут, старина! Тебе надо быть терпким, как тысячи грейпфрутов, чтобы тебя не так легко было съесть.

— Нет, — сказал Марк, — лучше налей мне что-нибудь покрепче.

— Виски?

— А рома у тебя нет?

— Это та гадость, из которой делают грог? — спросила Мари-Лор и воскликнула: — Фи, Марк! Как было в Немуре?

— Мрачно.

— Вы где-нибудь бывали? Встречались с людьми?

— Нет.

— Бедняжка!

— Ну, а как поживает банк? — спросил Марк.

— Здоров как бык. Я никогда еще не видел такого процветающего банка, — ответил Филипп.

Филипп был прекрасный юрист, обладавший исключительными, прямо-таки фантастическими знаниями. Можно было только диву даваться, как он успел их приобрести. Он уверял всех, что очень ленив, и никто этого не опровергал. Но он всегда мог ответить на любой вопрос. Он напоминал тех маньяков, знатоков истории Наполеона, которые, не задумываясь, назовут поименно семь потомков второго повара на острове Святой Елены, чтобы выиграть стиральную машину в радиовикторине.

Филипп Морнан поступил в банк вскоре после Марка. В то время они оба работали помощниками старика Марешо и были неразлучны. Их называли диоскурами и видели в них надежду банка. И Марк готов был поклясться, что Филипп не испытал никакой горечи, когда Женеру пришлось выбрать одного из них. К тому же несколько недель спустя Морнана назначили заведующим юридическим отделом. На такое назначение жаловаться не приходилось. Отдел Филиппа был расположен на шестом этаже, под самым чердаком, вдали от святая святых — правления банка, и поэтому вскоре Филипп взял привычку приходить на работу через день, и то лишь после обеда, а затем и через два дня — только просмотреть досье и подписать корреспонденцию. («Я никогда не пропускаю больше четырех дней кряду», — говорил он. Но ведь Марк не ходил его проверять.) Приход Драпье поначалу обеспокоил Филиппа, но он продолжал вести себя, как прежде. «Защищай мою голубятню, Марк. Любой ценой защищай, — говорил он Марку. — В конце концов ты здесь для того и сидишь, чтобы покрывать своих сотрудников». И никаких замечаний со стороны нового начальства Филипп не получил.

— На днях мы видели Денизу, — сказала Мари-Лор.

— Когда? — спросил Марк.

— На днях.

— Она мне ничего не сказала.

— Собственно говоря, я не вполне уверен, что мы ее действительно видели, — заметил Филипп.

— Ну как же, дорогой, ведь мы с ней повстречались у этих… ну, как их… Марк, а как поживает Дениза?

— Очень хорошо.

— Она такая красивая. Вы такая прелестная пара.

— Филипп, — сказал Марк, — ты занимался выкупом паевых вкладов предприятия Массип? Драпье тебе поручил вести эти переговоры? Тебе, да?

— Да. А что?

— Я хотел в этом удостовериться. Мне так и казалось, но ведь ты мне об этом не говорил.

— Я думал, ты это и так знаешь. Это не секрет. Все это знают.

— А тебя не удивило, что Драпье выбрал именно тебя?

— Послушай, дружище, вот что я тебе скажу: я же не виноват, что Драпье тебя невзлюбил. Он меня выбрал, потому что не захотел поручать этого дела тебе, хотя, не спорю, этим должен был бы заниматься ты. Он выбрал меня, но с тем же успехом мог бы выбрать любого другого, только не тебя.

— Все-таки меня это удивляет, — сказал Марк. — Он знает о наших с тобой отношениях. Если ему действительно хотелось, чтобы я не был в курсе этой операции, то он должен был остановить свой выбор на ком-то другом, тебе так не кажется?

— Осторожней на поворотах, Марк. Я не знаю, почему он выбрал меня. Решительно не знаю, просто понятия не имею. Но учти, я не допущу подобных намеков…

— Филь! — воскликнула Мари-Лор. — Филь, что ты? Вы же старые друзья и всегда шли рука об руку… У Марка и мысли такой не было! Ведь правда, Марк?

— Какой мысли?

— Мысли, что Филь как-то повинен в ваших…

— Нет, — сказал Марк. — Конечно, нет. Но, как вам известно, меня обвиняют в том, что я мошенничал в деле Массип.

— Нет, — сказал Филипп.

— Какой ужас! — воскликнула Мари-Лор.

— Нет! — повторил Филипп. — Нет, и еще раз нет! Никто тебя в этом не обвиняет. Какая муха тебя укусила? Никто никогда не ставил под сомнение твою честность. Ты же знаешь меня, дружище. Я клянусь тебе, что это так.

— Откуда тебе это известно? — спросил Марк.

— Известно, и все. Что ты хочешь доказать?

— Ничего. Я хочу, чтобы ты меня посвятил в дело Массип. Во все детали. С самого начала.

— Нет, — ответил Филипп и отодвинул свою тарелку. Он зажег папиросу и погасил зажженную спичку, воткнув ее в мясистую корку грейпфрута. Спичка зашипела. — Нет! — повторил он. — Я мог бы, конечно, сослаться на незыблемый для всех нас принцип неразглашения профессиональной тайны, но полагаю, что при наших отношениях это ни к чему.

— Совершенно ни к чему.

— Я мог бы также сказать тебе, что мне бы не очень хотелось, чтобы на заседании административного совета выяснилось, что ты располагаешь сведениями, которые ты мог получить только от меня.

— Да, этому я легко поверил бы.

— Но в действительности я руководствуюсь совсем иными…

— Я понимаю, — сказал Марк.

— Ты ничего не понимаешь! — перебил его Филипп. — Я руководствуюсь только твоими интересами. Я уверен, что на заседании совета о деле Массип речи не будет, и я бы потом всю жизнь жалел, что толкнул тебя на путь…

— Да, да. Именно это я и хотел сказать. Ты руководствуешься исключительно моими интересами. Мне остается только пожалеть, что у нас с тобой разное представление о моих интересах.

Филипп улыбнулся. Марк не любил этой улыбки. Он вдруг усомнился в том, любил ли он вообще когда-либо Морнана, и удивился, почему вот уже столько лет они упорно считают себя друзьями. Он вспомнил тот день (это было в самом начале их дружбы, весной сорок шестого года), когда они, с трудом собрав несколько тысяч франков, вдвоем отправились в шикарный ресторан на авеню Монтень. Это был роскошный ужин двух веселых холостяков, которые, казалось, нимало не стеснены в деньгах. Им подали форель, цыплят в сметанном соусе и «шамбертен». Они были тогда в наилучших отношениях и старались друг другу нравиться.

— Послушай, Марк, старина, — сказал Филипп. — Я обдумал твое положение, прикидывал и так и этак. Я тебя понимаю, и меня не удивляет твоя реакция… Но мне кажется, что ради твоей карьеры, ради твоего личного спокойствия тебе бы следовало быть посговорчивее.

— Не думаю.

— Не будь идиотом. Что ты станешь делать, если они тебя вышвырнут?

— Понятия не имею.

«Разве я мог быть сговорчивее? — думал Марк. — Разве Драпье не устраивал всегда так, что я не мог не протестовать, даже если бы ради моей карьеры и моего личного спокойствия я и захотел ползать перед ним на брюхе. Да, собственно говоря, Драпье и не желал, чтобы я ползал перед ним на брюхе».

Марк взглянул на Филиппа, который все еще улыбался своей застывшей улыбкой, и через силу тоже улыбнулся.

— Да, — сказал Филипп, — быть может, Драпье специально подстроил, чтобы ты… В самом ли деле он хотел, чтобы ты сдался?.. Я часто думал о том, что мы представляем в его глазах. Мы для него порождение сорок четвертого года, хотим мы того или нет. Просто потому, что большинство из нас действительно выдвинулось после Освобождения. Нам тогда повезло. Представился удобный случай, как сказал бы милейший Женер. Мы слишком быстро делали карьеру в те годы, когда ему, Драпье, хода не было. Понятно, что он нас ненавидит и хочет разделаться с нами! Помнишь ночь на берегу озера (ведь они и отпуск проводили вместе), когда ты мне сказал, что сделать своей профессией возню с деньгами не значит непременно запятнать себя, не значит стать людьми, которым нет места в порядочном обществе, при условии, что у нас хватит воли реабилитировать деньги. И как бы тихо мы тогда ни говорили, Драпье и ему подобные услышали нас, и поэтому они расправятся с нами поодиночке. После тебя настанет мой черед