Путешествия по Европе

Я ожидал, что «Термометр» пробудит во мне счастливые воспоминания, но не смог припомнить ничего, кроме того, что в нем была самая грозная работница туалета в Париже. Женщина, похожая на русского борца, сидела за столиком с розовым блюдечком, полным мелких монет и, вытягивая шею, следила за тем, чтобы вы, не дай Бог, не обоссали кафель и не свистнули керамическую плитку писсуара. Писать, когда на вас смотрят, трудно. Но когда вы чувствуете, что вас готовы растерзать на куски за то, что вы слишком долго задерживаетесь, это вообще невозможно. Моча как будто каменеет. Выводной канал захлопывается так крепко, что его не смогла бы одолеть и самая хитрая спирохета. В конце концов, помучившись, я застегивал молнию и возвращался к столу не солоно хлебавши. Зато в отеле отводил душу, изливаясь с напором Ниагарского водопада.

Той туалетной работницы там уже не было. По той простой причине, что не было и писсуаров.

Через два или три дня я вдруг заметил, что парижане за последние двадцать лет сделались вежливыми. Не то чтобы они бросались к вам с объятиями и благодарили за то, что вы освободили их от фашистов, но они явно стали более терпеливыми и любезными. Водители такси по-прежнему оставались непроходимо тупыми, но все остальные — продавцы, официантки, полицейские — казались теперь почти приветливыми. Я даже видел однажды, как официантка улыбнулась. А еще кто-то придержал дверь, чтобы она не хлопнула меня по физиономии, вместо того, чтобы придать ей ускорение.

Это начало сбивать меня с толку. К счастью, в последний вечер, когда я прогуливался по набережной Сены, приличного вида семья — двое взрослых и двое подростков — торопливо проследовала мимо меня по узкому тротуару. Не замедляя хода, не прерывая оживленной беседы, они сбросили меня в канаву — и даже не оглянулись. Я бы обнял их, если бы догнал. Они восстановили во мне внутреннюю гармонию.

Утром в день моего отъезда я дотащился под серым дождем до Лионского вокзала, чтобы поймать такси до Северного, откуда шел поезд на Брюссель. Из-за непогоды кругом не было видно ни одной машины, так что оставалось стоять и ждать. Пять минут я оставался в одиночестве, но постепенно подошли другие люди и заняли очередь за мной.

Когда наконец подкатило такси и подрулило прямо ко мне, я с удивлением обнаружил, что семнадцать взрослых мужчин и женщин совершенно искренне считают, что имеют право пролезть вперед меня. Пожилой мужчина в кашемировом пальто, явно с высшим образованием, буквально оттирал меня от машины. Я обиженно завопил по-французски, чтобы им было понятнее: «Ну, нет! Ну, нет!» — и буквально упал на дверь, как на амбразуру. Очутившись внутри, я с трудом преодолел желание зажать галстук толстяка дверью, чтобы заставить его пробежаться до Северного вокзала. Вместо этого я просто сказал шоферу поскорее увезти меня прочь отсюда. Он посмотрел на меня как на большой, мерзкого вида кусок говна и со вздохом отвращения включил первую скорость. Я был рад убедиться, что некоторые вещи никогда не меняются.

Брюссель

В Брюсселе я вышел не на своей станции. Просто задремал в неподходящий момент, а когда, внезапно проснувшись, увидел на платформе за окном надпись «BRUXELLES», то вскочил как ошпаренный и ринулся к выходу, ударяясь своим кошмарным рюкзаком о чьи-то головы. Я выскочил на платформу в тот момент, когда поезд, зафырчав, как астматик, тронулся в путь.

Меня не сразу насторожило, что я был единственным пассажиром, сошедшим на перрон, а сам вокзал зловеще пуст. Однако грязный моросящий дождь, обычный для Брюсселя, быстро привел меня в чувство. Тут-то я и понял, что угодил в ту часть города, в которой никогда прежде не бывал, в один из тех безымянных районов, где здания серы, все стены в три слоя заклеены объявлениями, а магазины торгуют насосами для бассейнов и вывесками типа «ПАРКОВКА ЗАПРЕЩЕНА». Я планировал попасть на центральный вокзал, но не возражал и против Северного или Среднего, или даже дальнего, именуемого Йозафат, но этот вокзал не был похож ни на один из них, и теперь я понятия не имел, где нахожусь. Оставалось только придать лицу решительное выражение и направиться к нескольким высоким домам на горизонте, которые показались мне городом.

До этого я был в Брюсселе несколько раз и думал, что неплохо знаю город. Поэтому мне то и дело казалось, что узнаю знакомые места, и даже принимался убеждать сам себя: «Слушай, это здание ты когда-то видел». В результате я тащился четверть мили к зданию, которое принял за Дворец Справедливости и оказавшемуся фабрикой по производству собачьего корма. Я шел и шел по улицам, в которых не было абсолютно ничего примечательного — просто бесконечные кварталы серых однообразных домов, которых в Брюсселе, по-моему, больше, чем где бы то ни было в Европе.

Я ненавижу спрашивать дорогу. Всегда боюсь, что человек, к которому я обращусь, отступит в удивлении и скажет: «Куда ты хочешь попасть? В центр Брюсселя? Парень, ты заблудился. Это Лилль, мудак ты долбаный». А потом будет останавливать прохожих: «Хотите хохму? Парень, ну-ка расскажи, где ты, по твоему мнению, находишься», и мне придется проталкиваться сквозь толпу людей, которые падают со смеху и утирают набежавшие от хохота слезы. Поэтому я, никого ни о чем не спрашивая, шел дальше.

Как раз к тому времени, когда я уже серьезно обдумывал, не позвонить ли моей жене, чтобы она приехала и нашла меня («да, дорогая, и захвати воскресные газеты»), за ближайшим углом, к моему удивлению, обнаружился Manneken-Pis, статуя круглолицего голенького мальчика, писающего уже не первый век и ставшего за это время наивным символом города. Тут до меня вдруг дошло, где я нахожусь, и все мои маленькие проблемы решились сами собой. Я отпраздновал это событие, купив в одной из 350 сувенирных лавок тарелку с изображением писающего мальчика и шоколадку «Тоблерон» внушительного размера.

Через пятнадцать минут я уже был в номере отеля Адольфа Сакса и лежал на кровати не разувшись (одно из важных преимуществ путешествия в одиночку — возможность быть неряхой), ломал зубы о «Тоблерон» (интересно, кто изобретает подобные сладости?) и смотрел по ВВС ток-шоу с участием то ли импотентов, то ли еще каких-то людей с серьезными физическими недостатками — точно не помню. Через полчаса я почувствовал себя достаточно бодрым, чтобы пойти погулять по Брюсселю.

Я всегда останавливаюсь в " Саксе ", потому что в нем есть программа ВВС и очень интересные лифты, о чем я вспомнил сейчас, стоя в коридоре возле светящейся кнопки «Вниз», и дудукая в нос песню «В ожидании лифта». Одновременно я лениво размышлял над тем, почему в коридорах отелей всегда такие безобразные ковры.

Надо сказать, в Европе вообще ничего не понимают в лифтах. Даже в новых зданиях они всегда двигаются невероятно медленно и в них зачастую отсутствуют внутренние двери, так что, если вы по рассеянности облокотитесь не на ту стенку, одна ваша рука может стать на десять метров длиннее другой. Но в «Саксе» лифты удивительные даже по европейским меркам.

Вы входите в кабину, намереваясь спуститься вниз на завтрак, но оказывается, что лифт двигается сам по себе, куда ему вздумается. Он проезжает мимо вестибюля и подземной стоянки на необозначенныи нижний этаж, и, когда двери открываются, вы видите помещение, полное пара, шипенья утюгов и запахов химчистки. Пока вы бессмысленно тыкаете кнопки, которые установлены здесь явно в качестве украшения, двери захлопываются, и лифт резко устремляется наверх, на одиннадцатый этаж. Там он останавливается на долю секунды и вдруг падает вниз на три метра, снова ненадолго зависает, а потом в свободном падении достигает вестибюля. Вы выходите из него изрядно помятым, с глазами навыкат, но радуясь, что никто вас не видел в лифте, и направляетесь на завтрак со всем достоинством, на которое еще способны.

Учитывая изложенное, вы, возможно, поймете мое счастье, когда лифт на этот раз привез меня к месту назначения без всяких неожиданностей, не считая непредусмотренной остановки на втором этаже и короткого возвращения на четвертый.