Мускат

Опустив взгляд, она обнаружила, что стоит в тапочках. Улыбаясь, она подобрала газету и побрела через задний двор в сад. Сеньора Йоланда сидела в тени на белом крашеном стуле с вязанием на коленях. Клара Йоргенсен остановилась перед садовым столиком, об ее ноги тотчас же принялась тереться хромая кошка, ковылявшая на трех лапах.

— Сеньора Йоланда, — спросила девушка, — что ты знаешь о профессоре Анхелико?

Сеньора Йоланда продолжала вязать, но по лицу было видно, что она задумалась. Кое-что она слышала о профессоре, когда о нем судачили соседки.

— Бывало, что какая-нибудь девушка пыталась выманить его за границу. Но он не хочет уезжать.

На лбу Клары Йоргенсен появилась морщинка:

— Неужели он никогда отсюда не выезжал?

Сеньора Йоланда усмехнулась.

— У нас тут не принято туда-сюда путешествовать, — сказала она.

— Но ведь твой муж все время ездит.

— Он не просто путешествует. У него такая работа.

Сеньора Йоланда вздохнула немного снисходительно.

— Не забудь, сеньора Йоланда, — сказала Клара, — путешествовать называется ездить, куда тебе вздумается, и когда ты нигде скажешь, что вот я и дома.

— Да, это верно.

Вдруг сеньора Йоланда посмотрела на нее большими глазами, пораженная тем, что ей только что пришло в голову:

— Про него говорят, что у него от рождения сердце с правой стороны.

Клара Йоргенсен вздрогнула и приложила руку к груди, словно проверила, что у нее сердце на месте. Оно стучало так тихо, что его биение едва можно было различить сквозь рубашку, но ей показалось, что оно стало больше, словно за ночь успело чуть-чуть подрасти.

— Сеньора Йоланда, ты веришь в судьбу?

— Нет, — сказала сеньора Йоланда.

— А почему — нет?

— Нельзя ожидать от жизни слишком многого, — ответила сеньора Йоланда.

Затем она подняла глаза и, взглянув на гладкое личико Клары Йоргенсен, прибавила:

— Все это так зависит от обстоятельств.

Во дворе института Роса Рама уже вынесла из дома Деву. Потом она приготовила кофе и принялась протирать шваброй полы. Над головой раззолоченной Девы Марии из Фатимы [6] сиял нимб, у ног ее стояла чаша с монетками. К концу дня чаша всегда наполнялась до краев, даже среди студентов находились такие, кто, увлеченные примером других присоединялись к этому молитвенному звону, стараясь снискать милость Божию. Роса Рама и сама кинула в чашу пять сентаво и перекрестилась, прежде чем вновь взяться за швабру. При виде Клары Йоргенсен, которая протрусила мимо, даже не вспомнив о высших силах, она лишь неодобрительно вздернула бровь. Девушка, как обычно, прижимала книжки к груди, словно хотела заглушить ими стук собственного сердца, и вприпрыжку взбежала по лестнице. Все как всегда. У доски, спиной к аудитории, стоял Габриэль Анхелико, такой же прямой, как всегда, с теми же длинными пальцами, которые только и делали, что листали страницы книг. Клара Йоргенсен застыла на пороге, чувствуя, как что-то распирает ей грудь. Ей было нехорошо, точно внутри нее что-то зреет, чего она не перенесет. Габриэль Анхелико не видел, как она вошла, но отлично знал, что она тут. Она замерла. Он медленно обернулся. Мгновение они смотрели глаза в глаза. Клара Йоргенсен почувствовала вдруг, что вот-вот расплачется. Из руки профессора выпал кусочек мела и рассыпался в мелкую крошку. Они повернулись друг к другу спиной.

С этого дня Клара Йоргенсен больше не смотрела в окно. Не смотрела себе под ноги. Не смотрела на свои руки. Не смотрела в книгу, которая лежала перед ней на столе. Габриэлю Анхелико казалось, что ее взгляд ни на чем не останавливается. Она стала точно слепая или как будто спала с открытыми глазами. Сам он не смел на нее посмотреть из страха нечаянно встретиться с ней взглядом. Вместо этого он шарил глазами по рядам, увязая в путанице союзов и придаточных предложений, пока очередная волна хохота не сталкивала его с места. Если уж раньше она ничего не говорила, то теперь и подавно, а Габриэль Анхелико только рад был бы помолчать. Никогда он так сильно не ощущал себя жалким шутом, как в эти дни. Но для него молчание было слишком недоступной роскошью. Пространство, заключенное в навостривших уши стенах аудитории, нужно было все время заполнять словами, и его дело было произносить эти слова.

Только перед нею он немел. Порой ему чудилось, что она глядит на него нетерпеливо, как будто ждет продолжения того, что было сказано им тогда в институтском дворе. Но стоило ему почувствовать на себе взгляд с той стороны, где сидела она, как лицо ее тотчас же превращалось в ничего не выражающую маску, и ему казалось, что он ошибся и ему это только показалось. Он решил никогда больше с ней не заговаривать. Поэтому ему не оставалось ничего другого, как вести себя по-прежнему. Ему дорого обходились эти спектакли, так что к концу урока он чуть не валился с ног за кафедрой. Он изнемогал, чувствуя себя одновременно победителем и побежденным. Он уже ясно видел, какой океан лежал между ними, какие непреодолимые волны вздымались перед ним на пути к ней. Он боялся, что жизнь обделила его качествами, необходимыми для такого подвига. Она же все время проплывала перед его взором под лимонными деревьями, ускользая вдаль, а он смотрел на эти оголенные плечи, думая, как хорошо они поместились бы в его ладонях, если бы он когда-нибудь решился к ним притронуться. Он смотрел на ее щиколотки, силясь представить себе, каково это было бы, если бы он соприкоснулся с ними своей ногой. Каково это было бы, ощутить ее ладонь на своей щеке. И как от этих прикосновений она, наверное, обрела бы для него настоящую реальность. Но пока что она продолжала быть для него чудесной иллюзией, как утесы на морском берегу, о которых он читал в детстве, пытаясь мысленно представить себе, как они выглядят.

Прошло несколько дней. Он по-прежнему продолжал приходить в институт задолго до начала занятий и садился потом с газетой возле клетки с попугаями. Роса Рама здоровалась с ним, декан бурчал что-то невнятное, торопливо проходя с чашкой дымящегося кофе в руке, иногда кто-нибудь из студентов улыбался, увидев его на скамейке с газетой. Затем появлялась она, и от ее появления на весь мир разливалось золотое сияние и одновременно веяло стужей. Строчки перед глазами плавились и сливались, а кожа у него покрывалась пупырышками. Клара Йоргенсен приходила, как всегда, прижимая к груди стопку книг, словно печатный щит, и садилась на скамейку по другую сторону двора. Между ними простирался океан. Лицо ее всегда пряталось за раскрытым переплетом. Этот трагикомический спектакль так и продолжался, пока однажды он не заметил одну деталь, которая тотчас же превратила ее в земное существо. Устроившись на скамейке, она погрузилась в чтение его книги. На обложке было напечатано его имя, и ее указательный палец, словно лаская, протянулся, коснувшись его фамилии. Оказывается, она читает про его жизнь. Он вдруг испугался и пожалел, что дал ей эту книгу, которая так много могла о нем рассказать. Он встал и пересек двор, направляясь к ней.

— Ты можешь и не читать это, если тебе не хочется, — произнес он немного озабоченным голосом, остановившись перед ней.

Между бровей у нее появилась складочка, и она подняла взгляд, хотя и не посмотрела ему в глаза.

— Я обязательно ее прочту, — ответила она. — Как мне иначе узнать тебя? Ты же со мной не разговариваешь.

Он ссутулился и растерянно пошевелил в карманах руками. Она едва заметно улыбнулась. Затем вновь опустила взгляд в книгу, а профессор попятился и скрылся в библиотеке, с шумом захлопнув за собой дверь. Забившись за стеллажи, он прислонился к стенке и с трудом перевел дыхание. Как ни старался, он не мог поверить, что его организм способен выдержать такие потрясения. Он прикрыл глаза и тихо прижал левую руку к груди, чтобы приглушить громкий стук своего взбудораженного сердца.

История Габриэля Анхелико была непохожа на все, что Клара Йоргенсен читала про эту часть света. Книжка была тоненькая и рассказ ее краток, в ней не было ни фантастических вымыслов, ни обыденных чудес, не было героев, наделенных необыкновенными способностями, чье рождение связано с таинственными событиями. Эта книжка была нетипична для сочной литературы латиноамериканских стран, в которой, как правило, не действуют обычные законы природы и физики. Книга Габриэля Анхелико была повестью об исчезающем ребенке. Это была его собственная история — история мальчика, который постоянно незаметно исчезал, как тень, съеденная солнцем или скрывающаяся в непроглядном мраке. Маленький Габриэль любил неподвижно сидеть, подтянув к подбородку коленки, пристроившись за ржавой жестяной бочкой, или прятаться в подземелье собора возле мертвого воина. У него было много разных потаенных мест, но он находил себе все новые. И только одно в истории прячущегося мальчика было печальным — никого это не волновало, и никто его не искал. Его мать объясняла это тем, что тихого мальчугана редко кто замечал. И никто не догадывался, о чем он там думает, укрывшись за маской безмолвия. Когда он, вернувшись, незаметно появлялся среди людей, просидев перед тем три дня на отдаленной веранде, никто даже не удосуживался спросить, где он так долго пропадал.