Живой

– Эх, Настя… И ты, Паша! Понапрасну вы свое красноречие расходуете. Я стал человеком религиозным. Это я раньше не верил ни в бога, ни в черта, ни в кочергу. Ты мне слово – я тебе десять в ответ; ты меня – царап, я тебя – по уху. А теперь я прочел в Евангелии: ударь меня в правую щеку – я подставлю левую. Так что кляните меня, как хотите, и берите, что хотите.

– Кто тебя предупредил? – простодушно спросила Настя.

– А черный ворон в лесу. Ходил я ноне с утра за дровами. Смотрю, сидит на дубу: «Ка-рр! Придут к тебе Настя с Пашкой в гости, смотри не обижай их».

– Чего болтовню его слушать! Давайте опись составлять, – сказал раздраженно Пашка.

Настя вынула из портфеля протокольную книжечку.

– Где твое ружье? – спросил Пашка.

– Продал.

– Не ври. Спрятал, наверное?

– Ищите.

Пашка Воронин разогнулся во весь свой длиннющий рост, посмотрел на печь, пошарил за трубой, потом вышел в сени.

– Возьми лестницу, на чердак слазь! – сказала ему Настя.

– Чего там лестницу! У него не чердак, а шесток. Рукой достанешь.

Воронин и в самом деле приподнялся на цыпочках, вытягивая шею, как журавель.

– Ты смотри, избу не развали, жираф! – сказал Фомич. – Не то придется тебе новый сруб ставить.

– Я б те срубил клетку, как для обезьяны. Да в зверинец бы тебя, лодыря, отправил.

Фомич вдруг вспомнил, как Пашкин брат Воронок так же вот шнырял по лизунинской избе после бегства хозяина. Накануне Воронок приказал Фомичу вписать Нестеру Лизунину в твердое задание один центнер семян моркови: «И чтоб в двадцать четыре часа рассчитался!» Воронок был председателем сельсовета. Его указ – закон для секретаря. Фомич и вписал. А к вечеру зашел Нестер: «Федор, ты знаешь, на сколько хватит этих семян моркови?» – «На сколько?» – «На весь район!.. Где ж я столько возьму?» Тогда-то Фомич и выдал отпускную Нестеру Лизунину, а ночью тот смылся со всей семьей.

Фомич смотрел теперь на Пашку, а в глазах у него стоял старший Воронок тех дней. «И что за порода нахальная такая! Хлебом их не корми. Дай только покомандовать. Или что отобрать. И ведь с лица совсем не схожие – один рыжий, долговязый, с длинной лошадиной мордой, второй коренаст, черен был в молодости, как жук навозный. А хватка у обоих мертвая. Видать, в отца пошли… Того все по этапам гоняли – первый вор был в округе…»

Пашка спрыгнул со стены, отряхнул рукава от пыли.

– Ну, что там? – спросила Настя.

– Глина да пыль. У него там и мякины-то нет. Сожрал, что ли?

– Домовому скормил. Он у меня цельный год на одной мякине сидит.

Трактористы опять дружно, как по команде, засмеялись.

– Где добро-то храните? – спросила Настя Авдотью.

– Да рази ты не видишь? У меня его, добра-то, навалом. Что на печи, что на кровати, – ответил опять Фомич.

– Ты не валяй дурака. Где сундук?

– Под кроватью.

Пашка вытащил из-под кровати зеленый, окованный полосовым железом сундук – Авдотьино приданое.

– Смотри! – сказал он Насте, а сам деликатно отошел к столу и подсел к трактористам.

Настя откинула крышку, и вдруг Фомич заметил среди старого тряпья Дунин кошелек с шишечками. «Мать ты моя родная! Там же козья выручка – три сотни рублей! Все богатство». У Фомича дух захватило, когда он увидел, что Настя цопнула кошелек и открыла шишечки. Первая мысль была – выхватить у нее кошелек. А потом? Эти же волкодавы задушат его. Он вспомнил наставление Андрюши: «Не груби! Пусть что хотят, то и берут». Фомич аж зубами скрипнул от досады и отошел подальше от греха.

– Дуня! – позвала Настя. – Иди-ка сюда.

Подошла от печи хозяйка.

– Смотри-ка! – потянула ее к сундучку Настя. – Это облигации. В тряпье хранить их не след. – И она сунула в руку оторопевшей Авдотье кошелек с деньгами.

– Ах ты, батюшки мои! Как это ребяты не добрались до них, – запричитала Авдотья. – Федя, ты, что ль, их бросил сюда? – Между тем она торопливо упрятала кошелек за пазуху.

– Ты все валишь на меня, растереха! – нарочито строго проворчал Фомич, а на душе у него отлегло: «Ай да Настенка, ай да Рябуха! Совесть какая! Гляди-ка ты. А еще в старых девках числится…»

– Да тут и описывать нечего – одни шоболы, – сказала Настя от сундука. – Коза-то цела?

– Давно уж и поминки справили, – ответил Фомич.

– Чего ж тогда брать?

– Возьмем велосипед, – сказал Пашка.

Настя вписала в квиток велосипед и ткнула Фомичу:

– На, подпиши!

Фомич поставил подпись. Потом в сенях вручил Насте велосипед и продекламировал:

– Эх! Что ты ржешь, мой конь ретивый? Послужил ты мне правдой верною. Теперь отдохни и мне отдых дашь.

Настя передала Пашке облупленный Фомичов велосипед, и комиссия в полном составе отбыла.

– Федя, продадут теперь твой велосипед, – вздохнула Авдотья, взглядом провожая из окна эту процессию.

– Не бойся, мать. Хорошие люди не купят. А плохие и взяли бы, да денег пожалеют. Они задарма привыкли все брать. А велосипед мне приведут… Кто брал его, тот и приведет…

На другой день Фомич сходил в Свистуново в правление колхоза и сказал счетоводу:

– Корнеич, что-то на меня наваливается беда за бедой. Прямо дух не успеваю переводить.

– А что такое?

– Да глядя на вас, и райсобес озорует. Говорят, что, мол, у тебя минимума трудодней не выработано. А потому – половину пенсии с тебя удержим.

– Ну, это они против закона.

– Поди попробуй втолкуй им. Ты мне напиши справку – сколько я трудодней за год выработал.

– Это можно.

Корнеич выписал Фомичу справку «в том, что он со своей семьей выработал за год 840 трудодней». И печать приложил.

Фомич тщательно прочел ее, сложил вчетверо и удовлетворенно сказал:

– Ну, теперь вы, голубчики, попались у меня. Я эту справку не в собес отправлю, а в ЦК пошлю.

– Ну-ка дай сюда! – грозно поднялся Корнеич, но Фомич выкинул ему под самый нос кукиш:

– А этого не хотел! Так и передай Гузенкову.

– Я скажу, что ты выманил ее обманом.

– Привет! – махнул Фомич малахаем. – Приятного разговора с Михал Михалычем.

Придя домой, Фомич вырвал из тетради двойной лист и на весь разворот начертил химическими чернилами круг. По этому ободу он вывел большими буквами: «Заколдованный круг Тихановского райисполкома». А в центре круга написал: «Я, Федор Фомич Кузькин, исключен из колхоза за то, что выработал 840 трудодней и получил на всю свою ораву из семи человек 62 килограмма гречихи вместе с воробьиным пометом. Спрашивается: как жить?» К этому чертежу Фомич приложил справку о выработке трудодней и жалобу, в которой изложил, как его исключали, как выдали «твердое задание» и потом отбирали велосипед. Жалобу начал он «издаля». «Подходят выборы. Советский народ радуется: будет выбирать родное правительство. А моя семья и голосовать не пойдет…» Все эти сочинения Фомич запечатал в конверт, написал адрес обкома, на имя самого первого секретаря Лаврухина, и пешком сходил на станцию Пугасово за сорок километров. Там опустил конверт в почтовый ящик на вокзале – «здесь не догадаются проверить». И, довольный собственной хитростью, выпил за успех – взял кружку пива, сто пятьдесят граммов водки, смешал все, и получился преотличный ерш.

8

О том, что жалоба сработала, Фомич догадался по тому, как нежданно-негаданно зашел однажды под вечер Пашка Воронин и, не разгибаясь в дверях, через порог сказал:

– Забери свой велосипед. Он в сельсовете стоит, в Свистунове.

– Я не имею права, – скромно ответил Фомич. – Кто его брал, тот пусть и приведет.

– Как же, приведут. На моркошкино заговенье. – Пашка хлопнул дверью и ушел.

– Ну, мать, теперь жди гостей повыше, – изрек глубокомысленный Фомич.

Через день пополудни они нагрянули. Один совсем молоденький, востроносый, простовато одетый – полушубок черной дубки, на ногах черные чесанки с калошами. На втором было темно-синее пальто с серым каракулевым воротником и такая же высокая – гоголем – шапка. И телом второй был из себя посолиднее, с белым мягким лицом, и смотрел уважительно. Вошли, вежливо поздоровались, сняли шапки, обмели у порога ноги и только потом прошли к столу.