Изобретение Мореля

Я приготовил себе немного еды. Жадно набросился на нее, но аппетит быстро пропал.

Сейчас у меня почти ничего не болит. Я спокоен. Думаю, хотя это и невероятно, что в музее меня не заметили. Прошел целый день, а за мной никто не явился. Прямо страшно поверить в такую удачу.

У меня есть факт, который поможет читателям определить время второго появления пришельцев: на следующий день на небе засияли два солнца и две луны. Конечно, то могло быть явлением сугубо местным, однако более вероятно, что этот мираж вызван особым состоянием луны, солнца, моря и воздуха и, наверное, виден повсюду; виден и в Рабауле. Я заметил, что второе солнце – очевидно, отражение первого – сияет еще свирепее и, похоже, с позавчерашнего и до вчерашнего дня температура стремительно поднялась. Кажется, будто новое солнце превратило весну в иссушающее лето. Ночи очень светлы: в воздухе словно разливается отсвет северного сияния. Но я предполагаю, что две луны и два солнца не представляют большого интереса, без сомнения, о них уже знают повсюду – люди или видели их собственными глазами, или прочитали сообщения более полные и научно обоснованные. Я упоминаю о них не оттого, что считаю явление любопытным или поэтичным, а просто затем, чтобы мои читатели, получающие газеты и отмечающие дни рождения, смогли бы датировать эти страницы.

Две луны светят с небес впервые. Но два солнца уже известны. О них рассказывает Цицерон в труде «De Natura Deorum» [15]: «Turn sole, quod, ut epatre audivi, Tuditano et Aquilio consulibus evenerat» [16].

Думаю, что процитировал точно [17]. Учитель Лобре в колледже Миранды заставил нас выучить наизусть первые пять страниц второй книги и последние три страницы третьей. Больше я ничего не знаю из этого сочинения.

За мной никто не явился. Иногда я вижу пришельцев на верху холма. Быть может, из-за какого-то душевного несовершенства (и туч комаров) я начал тосковать по вчерашнему вечеру, когда жил без надежды на встречу с Фаустиной, а не в этой печали; я скучаю по тому мигу, когда вновь почувствовал себя хозяином безлюдного музея, властителем одиночества.

Теперь я вспомнил, о чем думал позапрошлым вечером в ярко освещенной комнате. Я думал о природе пришельцев, об отношениях, связавших меня с ними.

Я попытался выдвинуть несколько объяснений.

Быть может, я заразился этой пресловутой чумой, она влияет на воображение: я представляю себе людей, музыку, Фаустину, а тело мое тем временем покрывается страшными язвами, предвестниками смерти, которые я не вижу, потому что мой мозг затуманен.

Быть может, вредный воздух низины и нехватка питания сделали меня невидимым. Пришельцы просто смотрят сквозь меня (или их умение владеть собой превосходит все границы; втайне радуясь собственной решимости, я отмел всякие предположения об ухищренном спектакле, разыгранном ради моей поимки). Возражение: птицы, ящерицы, крысы, комары прекрасно меня видят.

Мне подумалось также (впрочем, я и сам не очень в это верю), что пришельцы – существа иной природы, с другой планеты, с глазами, которые не служат для зрения, с ушами, не созданными для слуха. Я вспомнил, что они разговаривают на правильном французском, и развил свою нелепую теорию дальше: может быть, французский язык существует параллельно в обоих мирах, но используется в различных целях.

Четвертая гипотеза возникла из-за моего пристрастия рассказывать сны. Прошлой ночью мне приснилось вот что:

Я в сумасшедшем доме. Туда отвезли меня родные после долгой беседы с врачом (или с судьей?). Морель был там директором. В какие-то мгновения я знал, что нахожусь на острове, в другие верил, что я среди умалишенных; потом я сам был директором этого заведения.

Вовсе не обязательно, впрочем, принимать сон за явь, а явь – за безумие.

Пятая гипотеза: пришельцы – компания умерших друзей, я – странник на манер Данте или Сведенборга, а может, тоже мертвец, только иной касты, в иной миг своей метаморфозы; этот остров – чистилище или небо для тех мертвецов (значит, должны быть и другие небеса – если бы существовало одно на всех и нас снова ждали бы там прелестная супруга и литературные среды, многие давно бы перестали умирать).

Теперь я понимаю, почему на страницах романов возникают плаксивые, стенающие привидения. Мертвые продолжают пребывать среди живых. Им трудно изменить свои привычки, отказаться от сигар, от славы сердцееда. Мне делается страшно от мысли (подумал я, словно глядя на себя со стороны), что я невидим; страшно, что Фаустина, такая близкая, живет на другой планете (имя Фаустины повергло меня в печаль); но скорее всего, шведский ученый и я мертв, я пребываю в ином измерении (и увижу Фаустину, увижу, как она уезжает, не замечая меня, и мои жесты, мольбы, атаки – все будет впустую); словом, каждый из вариантов сулит крах надежд.

Увлеченно размышлял я на эти темы. Собрал доказательства того, что мои отношения с пришельцами – отношения между существами разных миров. На этом острове могла произойти катастрофа, которую не успели заметить здешние мертвецы (я и населявшие его животные), затем появились пришельцы.

Значит, я мертвец! Меня несказанно обрадовала эта остроумная мысль (обрадовала тщеславно, как удачная литературная находка).

Я вновь оглянулся на свою жизнь. Безрадостное детство, игры на Пасео-дель-Параисо; дни, предшествовавшие моему аресту – такие чужие, словно их прожил не я; долгие скитания; месяцы, проведенные на этом острове. Смерти дважды представлялся случай оборвать мою жизнь. Сначала – в дни перед приходом полиции в розовый зловонный пансион на Оэсте, 11, против «Пасторы», в мою душную комнату (тогда процесс проходил бы уже перед лицом верховного судии, а бегство и странствия превратились бы в путь на небо, в ад или в чистилище, в зависимости от его решения…). Был у смерти и второй шанс – когда я плыл в лодке. Солнце разламывало мне череп, и хотя я доплыл, в помешательство я впал, наверное, намного раньше. Мало что помню я об этих днях, за исключением дьявольского, ослепительного сияния, качки, плеска воды и мук, превосходивших человеческие силы. Я так долго думал об этом, что все мне слегка наскучило, потому я продолжал рассуждать уже менее логично: я не был мертв, пока не появились пришельцы, в одиночестве нельзя быть мертвецом. Чтобы воскреснуть, надо уничтожить свидетелей. Это будет просто. Я не существую, и они не заподозрят, что их уже нет.

Думал я и о другом, строя планы, как овладеть Фаустиной: невероятное, мгновенное, словно приснившееся насилие будет иметь значение только для меня.

Такие пустые, ничего не объяснявшие объяснения приходили мне на ум в особо тревожные минуты. Человек не выносит долгого напряжения – так же, как удовольствие длится лишь один миг.

Это ад. Сияние двух солнц нестерпимо. Мне нехорошо. Я съел какие-то клубни, похожие на репу, сплошные волокна.

Солнца пылали, стоя одно выше другого, и вдруг (наверное, я все время смотрел на море) я увидел судно – оно покачивалось среди рифов очень близко от берега. Казалось, я спал (под этим двойным солнцем даже мухи как сонные) и внезапно проснулся, через несколько секунд или несколько часов, не заметив ни того, ни другого. Это был белый грузовой пароход с высоченной желтой трубой (как у пароходов компании «Ройэл мейл» и «Пасифик лайн»). Вот мой конец, возмущенно подумал я. Ясно, они приехали, чтобы изучить остров. Пароход дал три гудка. Пришельцы высыпали на обрыв. Женщины махали платками.

Море было неподвижно. С парохода спустили лодку. Почти час не могли запустить мотор. На остров высадился моряк в офицерской форме, должно быть, капитан. Остальные вернулись на борт.

Капитан взошел на холм. Меня охватило неудержимое любопытство, и, несмотря на боли, несмотря на съеденные клубни, камнем лежащие в желудке, я поднялся с другой стороны. Капитан почтительно приветствовал островитян. Его спросили, как прошло путешествие, все ли он достал в Рабауле. Я стоял за статуей умирающего феникса, не боясь, что меня увидят (похоже, прятаться бесполезно). Морель подвел моряка к скамье. Они сели и заговорили.