Спроси у пыли

Камилла исчезла за тонкой перегородкой, где располагалась кухня. Появилась, улыбаясь. Она что-то скрывала в руке за спиной. Тут из-за перегородки вышел старик, с которым я виделся утром. Он выжидающе улыбался. Камилла помахала мне. Что-то должно было произойти ужасное, я чувствовал приближение беды. В руке за спиной оказался маленький журнал, журнал, в котором был напечатан мой рассказ «Собачка смеялась». Она размахивала им над головой, но видеть ее спектакль могли только я и старик. Он таращился во все глаза. У меня пересохло во рту, когда я увидел, как ее мокрые пальцы ищут страницы моей первой публикации. Губы ее безжалостно искривились, когда она зажала журнал между колен и выдрала из него мои страницы. Она подняла их над головой, размахивая ими и улыбаясь. Старик одобрительно кивал. Улыбка на ее лице сменилась жестокой решительностью, когда она разорвала страницы на несколько частей и затем измельчила в клочья. В завершении представления она высыпала мусор сквозь пальцы в плевательницу у себя под ногами. Я пытался улыбаться. Она со скучающим видом похлопала в ладоши, словно стряхнула с них пыль, одну руку в бок, повела плечиком и удалилась. Старик постоял еще некоторое время, но так как спектакль был окончен, то и он скрылся за перегородкой.

Я сидел, несчастно улыбаясь. Мое сердце оплакивало «Собачку», каждую филигранно отточенную фразу, каждый проблеск подлинной поэзии. Мой первый рассказ, лучшее, что я мог сотворить за всю свою жизнь. В нем сосредоточилось все то хорошее, что ютилось во мне, одобренное и опубликованное великим Хэкмутом, — и она разорвала это и бросила в плевательницу.

Я встал, отшвырнул стул и направился к выходу. Стоя у бара, она провожала меня взглядом. Ей было жаль меня, еле заметная улыбка говорила, что она сожалеет о содеянном. Но я даже не взглянул на нее и вышел на улицу, навстречу отвратительному рокоту автомобилей, и я был доволен, что шум большого города моментально похоронил меня в лавине грохота и визга. Запустив руки в карманы, я побрел прочь.

Через шагов пятьдесят позади меня послышались окрики, я обернулся. Она бежала легко и бесшумно, лишь позвякивали монетки в карманах ее передника.

— Молодой человек! — кричала она. — Паренек!

Я остановился, она подскочила и заговорила быстро и тихо, сквозь сбившееся дыхание.

— Извините меня. Я же несерьезно — честно.

— Да все нормально. И я несерьезно.

Она все время поглядывала на салун.

— Я должна идти. Они заскучают там без меня. Приходите завтра вечером, придете? Ну, пожалуйста! Я могу быть хорошей. Я очень сожалею о сегодняшнем. Пожалуйста, приходите!

Она сжала мою руку и все допытывалась:

— Вы придете?

— Возможно.

Заулыбалась.

— И простите меня?

— Конечно.

Я стоял посередине тротуара и смотрел ей вслед. Отбежав на несколько шагов, она обернулась, выпустила воздушный поцелуй и напомнила:

— Завтра вечером! Не забудьте!

— Камилла! Подождите. Одну минутку!

Мы бросились друг к другу.

— Быстрее! Меня уволят.

Я посмотрел на ее ноги. Она поняла, что сейчас произойдет и отпрянула. И тут же меня пронзило классное чувство, освежающее своей новизной, как новая кожа. И я не спеша заговорил:

— Эти гуарачи — зачем вы их носите, Камилла? Неужели нужно подчеркивать тот факт, что вы всегда были и навсегда останетесь маленькой чумазой дикаркой?

В ужасе она таращилась на меня, открыв рот. Наконец, закрыв лицо обеими руками, она кинулась бежать. Я расслышал ее стенания: «Ох, ох, ох…»

Я поиграл плечами и вальяжно двинулся дальше, насвистывая в свое удовольствие. В сточной канаве я приметил жирный окурок. Без тени стыда я подобрал его и прикурил тут же, стоя одной ногой в канаве. Глубоко затянувшись, я выпустил дым прямо к звездам. Я был американец и чертовски гордился этим. И этот великий город, и эти просторные тротуары, и эти гордые здания — все это были голоса моей Америки. Из песка и кактусов мы — американцы — создали империю. Народ Камиллы имел свой шанс, но потерпел крах. Мы — американцы — сотворили чудо. Благодарю Бога за мою страну. Спасибо, Господи, что я рожден американцем!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Я шел к своему жилищу, поднимаясь по пыльным ступеням Банкер-Хилла, вдоль темной улицы, мимо закопченных каркасных домов, мимо беспомощных пальм, заляпанных мазутом и машинной смазкой, стоявших, словно умирающие заключенные, которых приковали к крохотным клочкам земли, а ноги придавили черной мостовой. Пыль и старые здания, а за окнами старики. Старики, выползающие из дверей, старики, ковыляющие по темным улицам, старики из Индианы, Айовы и Иллинойса, из Бостона, Канзас-Сити и Де-Моин. Они продали свои дома, продали все свое имущество и на поездах, автомобилях прибыли сюда — в страну солнечного сияния, прибыли, чтобы умереть, так как денег оставалось лишь на то, чтобы сидеть и ждать, пока солнце не прикончит их. Люди срывались с родных мест, покидая чопорный блеск городов Канзас-Сити, Чикаго и Пеория, они отправлялись на поиски своего места под солнцем. Но, оказавшись здесь, они обнаружили, что опоздали, что другие и более могущественные негодяи уже вступили во владение и теперь даже солнце не принадлежит им. Смиты, Джонсоны и Паркеры — аптекари, рыбаки и пекари, еще пыль улиц Чикаго, Цинциннати и Кливленда не сошла с их ботинок, обреченные на смерть, они подписываются на «Лос-Анджелес Таймс», чтобы подпитывать свою иллюзию о здешнем рае, о том, что их дома из папье-маше — неприступные крепости. Лишенные родных корней, никчемные и удрученные, старики и молодежь пришлые люди. То были мои соотечественники — новоявленные калифорнийцы в пестрых и ярких теннисках, темных солнцезащитных очках — обитатели рая.

Но на задворках Мейн-стрит, на окраинах Тауни и Сан-Педро, милей ниже по Пятой обитали десятки тысяч других людей, которые не могли позволить себе солнцезащитные очки и пестрые футболки, и поэтому они днем скрывались по аллеям, а к ночи стекались в ночлежки. Коп не прихватит вас за бродяжничество в Лос-Анджелесе, если на вас причудливая тенниска и глаза скрыты под темными очками. Но если ботинки ваши в пыли и одеты вы в толстый свитер, которые носят только в снежных районах страны, вас обязательно схватят. Так что приобретайте футболки, ребята, и темные очки, и еще белые штиблеты, если можете. Будьте за одно с большинством. Все равно вам никуда не деться. Со временем, после смертельных доз «Таймс» и «Экзаминер», вы со своим воплем вольетесь в общую шумиху вокруг блистательного Юга. Из года в год вы будете поглощать гамбургеры, жить в пыльных, кишащих паразитами меблирашках, но каждое утро вас будет встречать великое солнце, вы будете видеть вечно-голубое небо над головой, истекать слюной на улицах, наводненных холеными женщинами, которыми вам никогда не обладать, и жаркие субтропические ночи будут благоухать романтикой, но только не для вас, и все равно, ребята, вы будете пребывать в раю, в краю вечного счастья.

А что до ваших земляков, так им следует врать, потому что все равно они ненавидят правду, правда им не нужна, ведь рано или поздно они тоже надеятся появиться в раю. Вернувшись на родину, вам не удастся одурачить своих земляков, ребята. Уж они-то знают, что такое Южная Калифорния. В конце концов они тоже читают газеты, разглядывают картинки в журналах, которыми пестрят киоски на каждом углу по всей Америке. Они своими глазами видели дома кинозвезд на фотографиях. Так что вы ничего не можете рассказать им о Калифорнии.

Лежа в кровати и наблюдая за красными зайчиками от отеля «Сент-Пол», которые скакали по мой комнате, я думал о своих земляках, и мне было противно, сегодня я вел себя как они. Смиты, Паркеры и Джонсоны — я никогда не был одним из них. Ах, Камилла! Когда я был ребенком и жил в своем родном Колорадо, эти самые Смиты, Паркеры и Джонсоны оскорбляли меня ужасными прозвищами, называя меня и воп, и даго, и гризер, и их дети дразнили меня и унижали, так же как сегодня унижал тебя я. Они унижали меня так много, что я никогда не смогу стать одним из них. Своими нападками они заставили меня уйти в себя, углубиться в книги, в конце концов они вынудили меня бежать из моего родного города в Колорадо. До сих пор, Камилла, когда я вижу их лица, все оскорбления всплывают во мне снова и снова, старая боль не ушла, та же самая жестокость, те же лица, привычки, сквернословие заполняют пустоту существования здесь под неистовым солнцем.