Валдаевы

Когда дошли до кузницы, Гурьян предложил Андрею зайти к ним в избу погреться. Но не успели раздеться, вихрем ворвалась Аксинья и, хлопнув руками по бокам, воскликнула:

— Да, батюшки, что в сельсовете делается!

— Ты зачем ходила туда?

— Я в исполнителях. Черед к нам нынче подошел. Обедать вот пришла… Председатель всех аловских богатеев в подпол посадил. И батюшку.

— Какого батюшку?

— Попа нашего. Они денег по постановлению не дают. Платон их за это в подпол упек. А сам ушел. Теперь их там Урван Якшамкин караулит.

Гурьян накинул на плечи шинель и кинулся в сельсовет. За столом сидел Аверьян Мазурин. Поднялся навстречу и улыбнулся, но увидав мрачные глаза Гурьяна, снова опустился на скамью.

— Где ваш начальник? — Гурьян бросил шапку на заваленный бумагами стол.

— Обедать ушел. Скоро придет.

— Распорядись, чтоб неплательщики из подпола на божий свет вылезли. Надо мне с ними поговорить.

Аверьян Мазурин недовольно поморщился и крикнул в отворенную дверь.

— Урван Авдеич, покличь всех контриков наверх.

Щурясь от яркого солнечного света, в комнату вошли арестованные Платоном.

— Ну, граждане хорошие, садись кто где может, — сказал Гурьян. — Разговор будем вести.

— Мы никакие не граждане, а узники пролетарьята, — заявил Елисей Барякин. — Это не мои слова — Платона.

— Тебе кто сказал?

— Вот, он мне так сказал, — Барякин кивнул на Аверьяна Мазурина. — Платон так сказал. Вы, говорит, узники…

— А вы на него не серчайте. Маленько перегнул палку, так ведь за дело… Скажите, к примеру, кто был старостой, когда у Нужаевых за недоимки последнюю лошадку увели? Молчите? Ну?

— Не я, — сказал Мокей Пелевин.

— И не я, — сказал Глеб Мазылев.

— Меня все это тоже не касаемо, — промолвил Захар Алякин.

— Может, Марк Латкаев? А? — не без ехидства спросил Аверьян Мазурин. — Чего молчишь, Марк?

— Он же немой.

Марк вынул из кармана карандаш с блестящим наконечником и написал на курительной бумаге несколько слов, положил бумажку перед Гурьяном, и тот прочел ее вслух:

«Тогда старостой был я».

— Так вот… — Гурьян усмехнулся. — Жена Платонова, слыхал, на коленях ползала — отсрочки просила, а ее за это плеткой по спине угостили.

— Тогда такое время было, — возразил Захар Алякин.

— Да, для таких, как Платон. А теперь оно перевернулось. И теперь Платон с вас недоимки взыскивает. По закону революции. Это вам понятно?

— Аль мы чего знаем, мы ничего не знаем, — заерзал на лавке Мокей Пелевин. Да и тогда Платона Тимофеича в подпол не сажали, во двор к нему пришли и лошадь взяли, потому как недоимка за ним была…

Заговорил Гурьян, и говорил долго, стараясь донести до сознания сидящих перед ним кулаков каждое слово. Но не встретил ни одного доброго взгляда. Чувствовал, как все в нем дрожит, даже голос. Подумал, что добрым словом их не проймешь — нужны другие слова. И резко заговорил о них как о саботажниках. А с такими разговор должен быть короткий. За крамолу полагается расстрел на месте. И пусть растолкует непонятливым головам гражданин Люстрицкий значение этих слов, которые он, конечно, уже не раз читал в газетах.

Отец Иван потупился и тихо произнес:

— Не премину разъяснить им.

Он достал из глубокого кармана плисовых штанов толстую пачку казначейских билетов, торопливо подошел к столу, за которым сидел Аверьян, и, положив на стол деньги, сказал:

— Ровно пятнадцать тысяч. Мы того… пошутили маленько.

За ним потянулись остальные — деньги были у всех.

— Пошутили мы, — повторил вслед за попом Елисей Барякин.

— Аль мы ничего не знаем, — сказал Мокей. — Уж все чего-нибудь да знаем.

Гурьбой высыпали из сельсовета. Едва вышли на дорогу, их окликнул возвращающийся из дому Платон:

— Эй, граждане, куда направились? Стойте!

Тон у него был начальственный, повелительный.

— Вот так плант! — Елисей Барякин остановился как вкопанный.

— Валяй обратно!

— Гурьян Кондратич нас ослобонил.

— По какому праву?

— Потому как мы налог свой заплатили, — заявил Мокей Пелевин и направился прочь, бросив через плечо: — Покедова, благодетель наш!

— Подавился бы нашими бумажками, — вполголоса добавил Глеб Мазылев вслед Платону, который почти бегом бросился в сельсовет.

Будто не заметив Гурьяна, Платон угрожающе пошел на Мазурина:

— Ты отпустил?

— Здорово, дядя! — Гурьян схватил его за плечо.

— А-а! Это ты, племяш, распоряжаешься? По какому праву? Кого народ избрал председателем?

— Не народ, а исполком.

— А это все едино.

— По какому, говоришь, праву? По тому самому, по какому ты их посадил. У каждого из них большая родня, а за попа к тому же все верующие, коих в сотни раз больше, чем нас. Ты об этом подумал? Тебя в Алове за такие штучки уважать перестанут. О твоем самоуправстве на партячейке толковать надо, а не тут. Уж мы тебя приберем к рукам!.. — И Гурьян вышел, хлопнув дверью.

Вечером на партийной ячейке Платона «прибирали к рукам». Говорили резко, но беззлобно. По лицу Нужаева было видно, что зла он ни на кого из коммунистов не таит. Признался, что перегнул палку. Думал сделать как лучше, да промахнулся…

А после собрания, на улице, сказал Гурьяну:

— Ты прости, погорячился малость.

— Всякое бывает…

Платон заговорил о том, что неплохо было бы устроить несколько красных помочей и вывезти на площадь в белой часовни весь кулацкий лес, который лежит без употребления под Поиндерь-горой, — пусть возьмут его бедняки, чтобы подправить покосившиеся избы.

«Не дали промашки, когда выбрали его председателем, — подумал Гурьян. — Хозяйственный мужик… Надо бы ему поосторожнее, поосмотрительней быть. Кулачье ему многое не простит. Уже сейчас зубы точат. Впрочем, волков бояться — в лес не ходить…»

Платон остановился.

— Слышал, уезжаешь скоро. Один или как?

— Хочу жену и сына с собой забрать.

— Нынче заходил к нам твой Сергей. Большой какой вымахал! На тебя похожий.

— У тебя тоже все парни что надо. Как-то недосуг было спросить, где твои двойняши-близнецы.

— Виктор при мне, а Вениамин… Мы ведь с ним не в ладах…

— Слыхал я.

— Говорят, в Ардатове живет. А Семен намедни письмо прислал. В Москве он. Два года тому сюда приезжал. Герой он у меня — два креста дали… А теперь пишет: Советской власти служу. Но я об нем ничего подробного не знаю.

— Давай-ка зайдем ко мне, — предложил Гурьян. — Поговорим хоть малость. А то ведь все на людях да на людях — словом обмолвиться некогда. Ты мне Семенов адресок дай. Я ему написать должен. Дело у меня к нему есть…

Через день Гурьян начал собираться в город. Вдвоем с Аксиньей, потому что Сергей наотрез отказался ехать с родителями.

— Зазноба, что ли, у тебя тут? — спросил его Гурьян.

— Отстань от него, — заступилась за сына Аксинья. — Сам видишь, дед старый, помочь некому, если вдруг что… Пусть при кузнице будет, при деде.

— Ну и упрям же ты! — Гурьян покачала головой, глядя на молчащего сына.

— Яблоко от яблони недалеко падает, — заключил дед Кондрат. Уж он-то знал, что всему причиной — алякинская дочка Лара…

Кто знает, как сложится твоя жизнь через день-другой. Бывает, самое что ни на есть неважнецкое, на первый взгляд, обстоятельство меняет весь привычный ход жизни. А к добру или худу пойдет перемена — об этом тоже никогда не знаешь.

Вениамин Нужаев работал заведующим канцелярией ардатовского уисполкома. Работа была бумажная — весь день за письменным столом.

Но он был рад такому внезапному повышению, пришедшему с новой властью. Что и говорить, заведующий канцелярией — фигура в уезде. А ведь прежде ходил в простых работниках, и всякий, кто побогаче, мог помыкнуть и обидеть. После ухода от купца служил в армии, а после ранения полгода работал на паровой мельнице. Давно он расстался с мыслями о своем благородном и высоком предназначении, обещанными когда-то ветреной Фемидой; прежние мечтания вызывали лишь грустную улыбку, когда вспоминал о них. И такую же улыбку вызывала канувшая в лету любовь к купеческой дочке. Жизнь пообломала, пообкатала, пропустила через вальки. В партячейке, в которую он входил, о нем были хорошего мнения: по всем статьям вроде бы свой человек: пролетарий, из крестьян-бедняков, немало горя хлебнул за свою недолгую жизнь. И вдруг как снег на голову — вызов в губернскую чрезвычайную комиссию.