Похищение Луны

Оглядываюсь назад. Эмхвари куда-то пропал. Всю дорогу он был не в духе, шел молча, угрюмо сжав брови, не снимая с плеча ружья. Он успел перессориться почти со всеми, кроме Кац Звамбая и Темура.

Обошли гору. Темур, Осман и Тенгиз далеко впереди. Не видно нигде ни Кац Звамбая, ни Арзакана. Вдруг послышался свист. Я затаил дыхание. Опять свист, опять, потом снова мертвая тишина, немое безмолвие ледников.

— Стадо идет, стадо!.. — шепчет Саур и припадает за огромным камнем. Не видно ни Темура, ни Тенгиза и Османа. Кац и Арзакан должны зайти справа. Но где они? Отступив шага на три и прислонившись к скале, я огляделся…

На высоченной скале стоял огромный тур. Он стоял гордо — око стада, словно прирос к стремнине, и, недоступный, с высокой выгнутой шеей, спокойно обозревал окрестность. Ни один скульптор еще не ставил на пьедестал изваяния более прекрасного, чем он!

Прицеливаюсь. Сердце готово выскочить из груди. Слышу, как бьется в моих жилах кровь. Вот-вот покажется стадо на тропинке, ведущей к роднику.

Только мелькнула у меня эта мысль, как с противоположной стороны грянул выстрел. Казалось, рухнули все каменные громады. Стадо шарахнулось и с храпом, свистом, ревом устремилось обратно к ледникам.

Слева, на высоком утесе, рассеялся дым. По ту стону ущелья, занесенного снегом, стоял Тараш Эмхвари и смотрел в ствол своего ружья.

Кровь ударила мне в голову. Я вскинул ружье и нажал курок. Эмхвари оторвался от скалы и покатился вниз.

Я отшатнулся, но меня потянуло заглянуть в бездну.

Тараша не было видно, бездна поглотила его.

Я посмотрел вправо: далеко-далеко от меня Саур и Темур бежали к тому месту, где упал подбитый тур. Став на колени в снегу, Темур перекрестился и поцеловал в морду вожака стада.

Я был уверен, что Саур не видел падения Тараша в пропасть.

Подтянув ремни на кошках, я спустился вниз по откосу. Не переводя духа, перевалил через гору. И лишь здесь, когда я почувствовал себя в одиночестве, отчаяние охватило меня: я совершил преступление в непростительной запальчивости.

И вот теперь, очутившись лицом к лицу с величественной природой, я содрогнулся. Бегу что есть сил, бегу и оглядываюсь.

Остановился. Посмотрел на север. Безмятежно спало царство вечных льдов. Расцвеченное золотом небо улыбалось белым пирамидам, кутавшимся в сумрак.

Гляжу на горы, и ничтожной пылинкой кажусь себе и я сам, и моя печаль перед лицом этого недосягаемого величия.

На третий день, одолев зунтарские скалы и опередив сильнейшую пургу, я спустился в Джвари. Утром выпал небывалый снег, на несколько месяцев закрывший дорогу в Верхнюю Сванетию. Не всякий даже опытный горный ходок рискнул бы продвигаться в эту пору по сванским тропам.

Джокиа, как я позже узнал, всю зиму бродил между Местиа и Джвари; посылки, деньги, письма и даже соль переносил этот дьявол.

Весной 1932 года я встретил его в Зугдиди; он продал мне несколько писем.

Но имей немного терпенья, дорогой читатель. В следующих же главах я познакомлю тебя с их содержанием.

«DICEBAMUS HESTERNA DIE»

Во времена испанской инквизиции один «подозрительный» был схвачен в то время, когда он произносил с кафедры речь.

В продолжение пяти лет палачи держали его в застенке. И едва он оказался на свободе, как тотчас же отправился в университет и, взойдя на ту же кафедру, обратился к студентам со словами: «Dicebamus hesterna die», то есть:

«Прошлый раз мы говорили…»

Так и я. После пятинедельных злоключений я с трудом добрался до Тбилиси, и вот продолжаю мое повествование.

Прошел сентябрь, уже и октябрь на исходе, а в Окуми никто не знал, какая судьба постигла моих героев. Снежному кому подобен пущенный в народе слух, снежному кому, который, сорвавшись с вершины, — не больше кулака, а когда докатится до низу, то вырастает в целую гору.

Мимолетного столкновения, происшедшего в лесах Сванетии, оказалось достаточно, чтобы бездельники пустили молву, будто Кац Звамбая, Арзакан и Эмхвари убиты в лесу. И во второй раз надела Дзабули траур но Арзакану.

Не долго оплакивала Майя своего сына. Простудившись, слегла в постель и уже не встала.

А Хатуна? Каждый день, едва угонят Келеш и Джаму свиней на пастбище, Хатуна достает что-нибудь из вещей, принадлежавших мужу, сыну и воспитаннику: башлык Арзакана, чоху Кац Звамбая, старый костюм Тараша Эмхвари, уносит их в орешник и начинает причитать по без вести пропавшим.

«Твалуа» — так называется в Абхазии и Мегрелии оплакивание умерших, от слова «твали» (глаза). Очевидно, потому, что погруженная в транс плакальщица ведет беседу с отошедшими в небытие, как если бы они сидели перед ней и могли ее слышать.

Распустив волосы, женщина раскладывает перед собой вещи умершего и громко взывает к его душе.

Она беседует с ним сначала без слез; восхваляет его добродетели, нежное сердце, отзывчивость, кротко жалуясь на то, что он так безвременно покинул этот мир.

И возглас «О-ва-вай!» рефреном сопровождает эту речь.

С новым возгласом «О-ва-вай» она меняет тему: укоряет покойника за то, что он оказался столь бессердечным и оставил своих домашних беззащитными сиротами.

Потом, уже вконец расстроившись от собственных причитаний, женщина запускает пальцы в распущенные волосы, рвет их, царапает себе лицо и с переполненным горечью сердцем дает полную волю слезам.

— О-ва-вайI — вскрикивает она. — Если встретится тебе на том свете такой-то и такой-то усопший, так же безвременно отошедший из этой жизни, поведай ему, какой несчастной, беспризорной сиротой осталась я! О-ва-вай, дай знать несчастной, горемычной душе, как горестна моя жизнь здесь на земле. Слезы — удел мой и днем и ночью. Солнце без тебя потускнело, зелень лугов не улыбается мне в этой горестной жизни, и не согревает мне сердце появление дня.

Так вот сидела Хатуна, причитая и оплакивая мужа, сына и воспитанника.

Хатуна никогда не называла по имени своего мужа, Кац Звамбая. «Он», «тот человек», «батоно», «шуригэ» — так изъяснялась она, говоря о нем.

— Шуригэ! — говорит она, мысленно обращаясь к Кац Звамбая. — Хозяйство твое — некогда полная чаша — пошло прахом. Засуха иссушила виноградные лозы, что вьются по чинаре. Через твои межи и плетни переступили Малазониа, Макацариа и Тарба.

Где же ты? Пора тебе опоясаться кинжалом, взять в руки ружье и выйти на защиту своей собственности!

О-ва-вай, трудно приходится твоему Келешу в сиротстве, ох, трудно! В его юные годы не под силу ему справляться одному с хозяйством, смотри, как он натрудил себе руки!

И Джаму тоже тяжело живется, он ждет не дождется, когда вернется домой отец. О-ва-вай, мы даже не решаемся сказать Джаму, что нет уж тебя больше в живых, и вот день и ночь глядит он на ворота. Не спится ему по ночам в непогоду.

Чуть ветер зашумит веткой чинары, Джаму все кажется, что это скачет домой его отец…

О-ва-вай, батоно, когда Арзакан был тут, ты очень притеснял его, бранил, не жалел для него обидных слов… Не тужи о нас, — мне хоть бы и не жить вовсе, — только присмотри за моим Арзаканом! А сирот наших, любимых тобою Келеша и Джаму, я уж как-нибудь воспитаю…

— О-ва-вай! — надрывается Хатуна, обращаясь к Арзакану, к бессердечному своему сыну. — Не жалел ты свою мать, о нан! Ты тиран материнского сердца. Ты омрачил дни моей жизни, ты — ненаглядный мой! Непокорным сыном был ты для старика отца при жизни. Хоть в твоей небесной жизни не серди отца, слушайся старика, сыночек!

На твоем коне теперь гарцует Аренба Арлан, чтоб ему свернуть себе шею! Святой Георгий и архангел Гавриил свернут-таки шею Аренба Арлану!

Да истребит господь бог весь род Тарба, твоих погубителей!

Пусть пойдет ко дну их корабль на море, а на суше да падет конь под скачущим всадником из рода Тарба!.. Да провалится мост, на который они ступят, и у самой рукоятки да переломится их сабля в бою! Господь бог и святой Георгий Илорский да сотрут с лица земли весь род Тарба! Да истребят бог и святой Георгий Илорский все отродье, рожденное женами Тарба, как взбешенный по весне Ингур смывает муравейники со своих берегов…