Собрание сочинений. Том 3. Дружба

— Я не знаю, какая она, Лариса Фирсова, — сказала Ольга, подсаживаясь к Борису. — По словам ее мужа, она добрая и веселая. Но ведь это было до войны. Дети у нее есть… А может, их уже нет. Ведь они в Сталинграде жили. Теперь муж погиб… Даже не знаю, как ей написать об этом!

Тавров молча смотрел на жену. Боль утраты, какую он испытывал, узнав о смерти Фирсова, смягчалась близостью любимой женщины. Здесь умели дорожить каждой минутой передышки. Сама жизнь, связанная с непрерывным смертельным риском, требовала этого.

Для Таврова тяжесть отступления усугублялась тем, что все плоды его фронтовой работы — хитроумная сеть траншей и окопов, доты и дзоты, созданные им и его саперами, — доставались врагу.

«А потом все это против нас же обернется», — с горечью говорил он Ольге в минуты редких свиданий.

И, однако, войска еще не успевали занять новую линию обороны, а Тавров, теперь саперный инженер, уже осматривал со своими бойцами доставшийся им участок, распределяя, где и что строить.

— О чем ты задумался?

— Я думал о том, сколько страданий принесла нам война. Сколько погибло таких людей, как Алексей Фирсов. Мы, конечно, победим. Какие бешеные наскоки отбивают наши войска по всему фронту! И здесь, под Клетской, и в Сталинграде. Но когда я прокладываю новую линию окопов, когда саперы создают укрепление для огневой точки, мне часто представляются картины будущего. Очистятся поля от мин и противотанковых ежей. Придут на эти поля тракторы, перепашут земли, усеянные солдатскими костями, и зацветут хлеба… А среди моря колосьев останутся, как страшные рубцы, остатки наших боевых укреплений. Когда сгладятся они! Но еще дольше не зарубцуются сердечные раны. Миллионы женщин лишатся любви, ласки, лишатся счастья иметь детей. И это непоправимо. Вот что страшно, Оля! Можно поднять из развалин города, построить новые заводы, сады вырастить. Но как восстановить человеческое счастье, если мы не можем вернуть в семьи убитых людей?

— Да, это правда! — упавшим голосом сказала Ольга. — Но не могу же я утешать Фирсову тем, что не одна она пострадала…

— Тетя Паручиха, покажите мне Витусю! Я очень хочу посмотреть вашу девочку.

— Она не моя! У меня Вовка, дочки: Люба да Катюша.

— Я знаю. Они большие. А я давно-о не видел маленьких.

— Не надо тебе никуда ходить, Лешечка. Это опасно. — Леня Мотин, проходивший мимо с тазиком колотого льда, замедлил возле Алеши. — Что мамочка-то нам скажет?!

— Мы тихонько проскочим. Крадучись, — пообещала Паручиха, пожалев огорченного мальчика: «Никакого ведь развлеченья у ребенка — жуть одна». — Я его проведу. Теперь тоже наловчилась шмыгать по этим канавам.

Когда Лариса в поисках сына вошла после работы в подвал, где жила Паручиха, она не сразу увидела Алешу.

Он стоял возле корыта, приспособленного под колыбель, и умиленно созерцал крохотное существо, которое размахивало перед ним красненькими ручонками и пускало пузыри маленькими губками.

— Агу! Агу-у! — звал мальчик. — Тетя Паручиха, посмотри, какие у нее волосики! — Он трогал мягкие, реденькие волосы ребенка и улыбался: — Ах ты, кудрявенькая моя!

Женщины смеялись, глядя на него, но девочки — и трехлетка, басистая Люба, и Катюша, все еще страдавшая от ожога ног, — смотрели с серьезным удивлением. Почему этот хорошенький мальчик в пестром джемпере, видневшемся в распахнутом коротком пальтеце, играл с девчонкой, которая ничегошеньки-то не понимает? Что особенного он нашел в ней?

Вовки в подвале по обыкновению не было. Вовка воевал с фашистами, неугомонный и непримиримый. Это он и вызвал у Алеши интерес к Виктории, когда, узнав о гибели Тани, сказал:

— Ты попроси мать, чтобы она родила тебе другую сестренку. Вот родилась у нас в подвале Витуська, и ничего, растет, хоть и война. Еще какая хорошая девка вырастет!

— Мамочка! — обрадовался Алеша, увидев мать. — Посмотри, какая хорошая девка выросла! — Смех окружающих не смутил мальчика. — Дайте я подержу ее на руках.

Возвратясь в свою штольню, он ни на шаг не отходил от матери: то обнимал ее, то клал ей на колени круглую головку с маленькими оттопыренными ушами и наконец, преодолев смутную неловкость, сказал:

— Ты родила бы мне сестренку.

Лариса пытливо посмотрела на сына: он просил не купить ребенка, а родить. Щеки женщины слегка покраснели, но взгляд остался задумчивым. Поцеловав сына, она ответила серьезно:

— Сейчас мне некогда нянчиться — надо работать в госпитале. А вот кончится война, тогда я обязательно рожу тебе сестренку.

Только успела она дать обещание, как в штольню вошел почтальон в шинели, запорошенной снежком, отряхнул у порога шапку-ушанку, потопал сапогами и двинулся вперед.

— Куда? — Леня Мотин встал перед ним, как встопорщенная белая наседка. — Куда ты без халата да холодный такой?! Тут раненые после операции.

Почтальон, оказавшийся пожилой, но верткой женщиной, отступил к порогу.

— Письма…

— Я вижу, что письма. — Леня сразу смягчился. — Давай клади сюда на стол, потом разберемся.

Мотин получил после долгого ожидания письмо от своих родных и пока ничего не ждал для себя, но все-таки взял оставленные почтальоном конверты и начал перебирать их с живым интересом. Это были весточки со всей советской земли. До чего же умно придумали люди!.. Такое громадное пространство: поля, леса, города, реки. Тысячи километров, по которым ты никогда не шагал, которые тебе и во сне не снились. И где-то твой родной человек, как песчинка на вспаханном поле, как стебелек в неоглядной степи. Но летит письмо через горы и долы, через синие моря, несет твою любовь и привет и непременно попадает в родные руки. Вид одного конверта привлек внимание Мотина. «Ларисе Петровне Фирсовой». Но почерк не мужской, а сразу видно — женский: такие тоненькие и узкие буквы. Леня Мотин знал: Лариса Петровна ждала письмо от мужа. Он видел, с какой жадностью хваталась она за принесенную почту, как тускнела, когда ничего не находила. Это письмо не от Фирсова — отца Алеши: внизу под чертой номер полевой почты и фамилия Остроганова, а может быть, О. Строганова.

«Кто такая? — санитар повертел письмо в руках. — Не из тыла пишут, а с фронта».

Мотин снова посмотрел на подпись. А что, если из медсанбата, от сестры или врача… Вот вчера умер на руках Лени и Софьи Шефер молодой полковник. Написал его родным комиссар госпиталя, написала Софья, и Леня послал маленькое письмецо матери умершего, сообщая о последних минутах ее сына. Тяжело писать такие письма, каково же их получать?!

«А моего папу могут убить?» — спрашивал Алеша Фирсов.

«Вот маленький, а как беспокоится! Могут ли?! Тут все могут!»

За перегородкой в углу послышался голос Ларисы Петровны, и Мотин направился туда: надо было отдать письмо.

«Может, оно от подруги, тоже фронтового врача».

Фирсова, придвинув коптилку, что-то починяла: не то лифчик Алеши, не то беленькую его нижнюю рубашечку. Мальчик сидел рядом на койке и внимательно следил круглыми черными глазенками за проворными руками матери. Когда она тянулась за катушкой ниток или за ножницами, он перехватывал ее руку и с силой прижимался к ней губами.

— Тише! Наколешься носом на иголку! — ласково урезонивала его Лариса.

— Вам письмо! — сообщил Леня, глядя на Фирсову с юношеской робостью.

Румянец горячей волной прихлынул к лицу женщины, глаза ее ярко заблестели; она вскочила и схватила конверт.

Леня хотел уйти, но, сам не зная почему, замедлил, поднял бумажку с пола, поправил плоскую подушку на второй койке, где только что отдыхала дежурная сестра.

— Ой! — негромко вскрикнула Лариса.

Леня быстро обернулся, но едва успел подхватить ее, побелевшую, с закатившимися под лоб глазами.

— Ма-ама! — закричал Алеша и остановился, боясь притронуться, боясь сделать больно.

— Ранили? Да? — Задыхаясь, без слез он засматривал в лицо матери. — Убили? Да?

Он видел много раз, как люди, только что смеявшиеся, занятые своим делом, вдруг падали мертвые оттого, что их пробивала невидимая в полете пуля или осколок снаряда.