Те, кого мы любим - живут

— Ты славный малый, хоть и подлец, раз большевик. Всех вас, карбонариев, вешать надо, но... ты, — орал он

в самое ухо Павлу, расплескивая вино из бокала. — Ты моим языком орудуешь лучше, чем я, чистокровный тулонец.

Андре передали отставленную им в сторону гитару. Он взобрался на стул и, усевшись на спинку, ударил по струнам. и запел удивительно сильным, свободно лью­щимся тенором:

Лиза, выйди за ворота!

Выходи скорей, сестра!

Мартель и еще два француза подхватили:

Посмотри, гусаров рота,

Трубы, сабли, кивера.

Андре подмигнул Павлу, точно был его старым другом.

Все красавцы — да какие!

Сколько слез, поди, об них...

Мартель и другие продолжали:

Нет, мы, девушки простые,

Не найдем мужей таких.

На сцене все смолкло. Кабаре, словно угомонив­шись, притихло. Под сводами, под мерный перебор струн гитары, витал мягкий, волнующий голос Андре:

Вышла девушка-красотка —

Подлетел гусар лихой.

Теперь уже вместе с Мартелем большая часть сидя­щих около Павла и в дальних углах хором подтягивала:

Вот, товарищи, находка.

Вот цветочек полевой!

 Андре:

Сердце выдержать не может.

Через год на ней женюсь;

 Хор:

Если пуля не уложит

Или в плен не попадусь...

Песня заканчивалась грустно. Андре вновь было затянул теперь уже веселую, залихватскую песню, но оборвал пение в самом начале, сполз со своего возвы­шения и, передав гитару, подсел к Павлу. В пустые бо­калы налил вина. Опять пили. Провозглашались тосты.

На сцене снова появилась певица, загнусавил оркестр. Павел, разгоряченный вином (он никогда еще не пил так много) и песней французов, чувствовал, что опьянел. Приятно кружится голова. Язык плохо повинуется, без конца хочется говорить, беспричинно смеяться, ни о чем не думать. Он, кажется, хватил лишнего, ему трудно уже владеть собой. Но отчего так удивительно легко и приятно?

Андре обнял Павла за плечи.

— Выпьем?

— Я уже пьян, — признался Павел. — В лоск. Впервые набрался, как сапожник. И стал глуп. Русские го­ворят, как сивый мерин.

Андре захохотал. «Сивый мерин», — повторил он не­сколько раз, роняя голову на брошенные на стол руки. Мартель, трезвея, мгновение пристально вглядывался в Павла. Что-то его беспокоило.

— А, все равно! — отмахнулся он от какой-то навяз­чивой мысли и кивнул головой, улыбаясь. — Кто бы ты ни был — молодец. «Не вкусно»!.. Вели-ко-лепно-оо!

— Давайте споем вашу «Марсельезу»! — предложил Павел и, не дожидаясь согласия, начал:

Вперед, сыны отчизны милой!..

Мгновенье славы настает...

И точно по команде, «Марсельезу» подхватили одно­временно в разных концах зала. Половодьем разлилась она, заглушила тщедушный оркестр. Певица, передернув плечами, обиженно умолкла, присела у рояля. Медью труб звучали голоса; чеканный маршевый ритм и вместе с тем мягкая напевность «Марсельезы» бодрили сердца захмелевших, исторгали из их груди вдохновенные зву­ки. Женщины, приведенные офицерами в кабаре и те­перь забытые, притихли, подавленные чем-то необычным и торжественным. Андре сгреб бутылки, стаканы и снедь в сторону, вскочил на стол и, возвышаясь над всеми, стал темпераментно дирижировать, широко разбрасывая в стороны руки.

Вперед, плечом к плечу шагая!

Священна к родине любовь!

Вперед, свобода дорогая,

Одушевляй нас вновь и вновь.

Песня летела, расправляла крылья, взвивалась ввысь. Павел, согретый неосознанной радостью, испытывал счастье. Он пел вместе со всеми. Сердце его гулко коло­тилось. Он не сделал ровным счетом ничего, что должен был сделать, думал он, но он был счастлив. Счастлив и глуп, как глупа, бывает захмелевшая впервые юность. Павлу очень хотелось поцеловать красавца француза Андре. Их взгляды встретились. Черные, живые, блестя­щие глаза.

Андре, дирижируя, сжимал и распрямлял длинные пальцы в такт маршевой, чеканной песне. Оба они пере­глядывались, улыбаясь и подмигивая, как давние, влюб­ленные друг в друга друзья.

Внезапно песня кончилась. В душном накуренном помещении воцарилась странная, непривычная тишина. В табачном дыму окружающие расплывались, как в гу­стом тумане.

— Спасибо, друг, — крикнул Андре, легко спрыгнул со стола и обнял Павла за плечи. — Я вновь чувствую, что я — француз! И — не пьян. Мне грустно, но я — люблю. Люблю весь мир!

Он засмеялся — счастливый, чем-то очень довольный. У Павла больно сжалось сердце: нестерпимо захотелось ответить Андре резко и зло: «Ты обнимаешь меня, как давний друг, ты, кто пришел издалека и растоптал, пото­пил в крови свободу моей родины. Ты — враг!» Но во­время опомнился.

Кто-то предложил выпить. Снова зазвенели бокалы, опять полилось вино. Взвизгивали женщины, вспыхивал смех. На сцене задребезжал рояль, заплакала скрипка.

Андре внезапно померк, склонил над столом отяже­левшую, точно свинцом налитую голову. Потом задумчи­во посмотрел на Павла, будто искал в нем поддержки каким-то своим, неожиданно нахлынувшим мыслям.

— Черт меня дернул сунуться в эту дыру... — досад­ливо проговорил он.

Павел криво, одними уголками губ, улыбнулся, го­рестно заметил:

— А ведь эта д-ы-р-а тоже чья-то родина? Но не бе­да,— упрямо тряхнул он головой, — настанет час, и мы тоже споем свою «Марсельезу».

В разговор вмешался Мартель.

— К черту политику! — воскликнул он. — Это все равно, что прокаженная девка: прикоснись к ней — и заболеешь насморком.

— Зачем ты пришел сюда, Мартель? — вдруг в упор спросил Павел. — Разве тулонские ткачи — кровные враги бессарабца-виноградаря?

— Я пришел сюда, чтобы распять большевизм.

— Парадоксально: идя в бой против тебя, они, боль­шевики, поют твою «Марсельезу».

— Молчи! И ты с ними заодно, знаю. Они всё отни­мают у нас, всё рушат, уничтожают, они даже хотят от­нять у меня мою «Марсельезу». — У Мартеля на глаза навернулись слезы. — Понимаешь, последнюю песню, что еще осталась у меня. Не позволю!

От резкого возгласа Мартеля заколыхалось облако табачного дыма. Павел усмехнулся:

— Отнимают для того, чтобы раздать всем. И отни­мают, заметь, не у таких, как ты. А «Марсельезу» они хотят петь с тобою вместе.

— Я буду бить по морде любого большевика.

— Если тебе, конечно, позволят...

В кабаре с улицы ввалилась группа румынских офи­церов. Развязно, панибратски здоровались с фран­цузами. Те их встретили холодно; чуть ли не сразу из-за чего-то возник скандал, едва не переросший в драку. Андре внезапно взвинтился, закипел, налетел и сшиб с ног оказавшегося поблизости румына. Завизжали жен­щины. Кто-то в кого-то запустил бутылкой с вином, но промахнулся, и она, разбившись об стену, оставила боль­шое лучеобразное кровавое пятно. Андре буйствовал, пока не выпроводил румын вон. Вернувшись к столу, Андре еще долго чертыхался, ругал Мартеля за то, что тот инертен, как амеба.

— Вот они, — указывая на захлопнувшуюся за ко­ролевскими офицерами дверь, сказал Павел, — говорят со мной почти на одном языке, но не хотят признать ме­ня не то что братом, а просто человеком. Беосарабец для них не человек, а скот, и то не племенной. А с францу­зами я пою песни, — Павел весело рассмеялся. — По­чему?

Мартель повернулся к Андре:

— Где ты откопал этого симпатичного большевика? Если все они такие славные парни, то, ей-богу, на кой черт мы затеяли с ними эту волынку?

У Андре под глазом чернел синяк, он потрогал его рукою, лукаво подмигнул:

— Поздравь меня, Мартель, мне наставили прилич­ный фонарь, с ним я, кажется, начинаю лучше видеть. Выпьем!

Он осушил бокал и пригласил Павла и Мартеля к себе на квартиру.

— У меня для вас есть сюрприз — экстра-класс де­вочки! Прихвати, Мартель, с собой вина.

— Андре, ты гениален! — закричал Мартель. — Хва­тит политики. Эту старую блудливую девку надо колен­кой под нелегальное место и — ко всем чертям! Да здравствует вино и мужская дружба!