Россия, кровью умытая

За день солнышко сосульки обсосало, к вечеру захрулило, подсохли лужи, загрубели ноздреватые сугробы, день уползал, волоча пылающий хвост заката, выкатились звезды по кулаку.

И весельба уползла в избы.

…В печке пляшет пламя. От хозяйки — блинный дух. Лицо молодой хозяюшки как солнышко красное, в масло обмакнутое.

Угар чад треск шип стук.

В чистой просторной половине гостёбище — половодье, содом, ярмарка, гвалт несусветный.

— Пей, сватушка, пей!

— Ван Ваныч…

— Ыык… Я е!

— Опять и обмолот, зарез.

— Дарьюшка, голубушка…

— Ыык… Я е!

— Врут, покорятся.

— Али в них душа, а в нас ветер?

— Отрыгнется мужичий хлеб.

— С кровью отрыгнется…

— Ах, куманек!

Чмок, чмок.

Иван Иванович горько сморщился, махнул рукавом новой гремучей рубахи:

— Дай срок, и мы с них надерем лыка на лапти.

— Аахм… Терпежу нашего нет!

— Кищав, не корячься!..

— Передохнут кои, на всех и земля не родит.

— Тятя, думать забудь.

— Зна… Хо-хо… Баяно-говорено…

— Почтенье тебе, как стоптанному лаптю.

— Догнал я офицера да шашкой по котелку — хряск!

— О, господи!

— Ешь, сват, брюхо лопнет — рубашка останется.

— Хрисан-то те сродни?

— Как же, родня, на одном солнышке онучи сушили.

На столе блинов копна. Щербы блюдо с лоханку. Рыбы куча — без порток не перепрыгнешь. Пирожки по лаптю. Курники по решету. Ватрушки по колесу. Пшенники, лапшенники в масле тонут. Сметаной и медом хоть залейся. Пар в потолок… А самогону самые пустяки, высосали.

— Сухо…

— Не пеки мою кровь…

— Га-хо-хо…

— Хозяин, сухо!

— Дом у него, как вокзал, на все стороны окошки… А кони, кони, как ключи, — не удержишь! — один другого давит.

— Сынок, ни в жисть…

— Ну?

— Брали мы Киев город… Батарея-то как начала садить по святым угодникам… Во, бат!

— Так и так, говорю… Машина, говорю, твоя, земля — моя. — Петр Часовня разглаживал по столу бумажку, ровно молниями исхлыстанную чьими-то резолюциями.

Над столом рожи жующие, плюющие, распаренные, лоснящиеся, осовелые… Буркалами ворочают туда-сюда… Растрепанные, спутанные волосы, рыбьи кости, соленая капуста и лапша в бородах… Разговоров — на воз не покладешь, на паре не увезешь.

— Сват, кровя одни…

— На дочь зятем Топорка приму.

— В улоск ряск. В захлест арканят.

— Месь думат.

— Сроднички, ешьте, пейте.

— Дай бог не грех.

— Корова?.. От печки до стенки, три сажня…

— Давай менять… У меня — зверь, не лошадь. Воз враскат не пустит, ни-ни, по гребешку, как щука, промызнет.

В глотке: урк, урк, урк…

Бах — в ворота.

На дворе взорвался, посыпался собачий лай.

— Отец, выдь на час.

Над двором висит луна, как блин поджаристый. На дворе холодно, синё, звездно, хоть в орел играй.

— Тестюшка…

— Пррр…

— …мать.

— Не хочу ехать в ворота, разбирай плетень.

— Х-х-х-х-х…

— Живем, ровно в бирючьих когтях.

Чмок, чмок, чмок…

— Брось, Лёска распрягет, йда!

— Канек-от…

— Йда, черт не нашей волости!

Кряк в два обхвата.

В дверь лезет сват:

— Маслянца, што ты не семь недель…

В избе густо плещется тяжелый гам, вихрится песня, дребезг бабьего визга кроют, нахлобучивают баса.

— А-ха-ха… плохо петь — песню гадить.

— Сухо! Чем дышим?

— Вашу в душу…

— Мерси покорно.

— Раздевайся, тестюшка.

Рукавицы-то на тестюшке по собаке, шапка с челяк, тулуп из девяти овчин. Умасленная башка космата, ровно его цепной кобель рвал. Румяный, нарядный тестюшка, как бывалышный пряник городецкий. В прищуренном глазу плясала душа пьяная, русская — мягкая да масленая, хоть блин в нее макай. Довольнёшенек, дрюпнулся на лавку, лавка под ним охнула.

Разит самогонкой, овчинами, горелым маслом. Поминутно хлопают дверью — приходят, уходят. Ребятишки на полатях свои, у порога чужие. Шебутятся они больше всех.

Визг писк хих гом.

Гудят пьяные голоса. Обмяклые выкрики, приговорки, рык, хохот, матерщинка-матушка, дрель пляса.

— Гуляй, Матвей, не жалей лаптей!

— А-ахм, мать пресвятая богородица…

— Нашел — молчи, потерял — молчи!

— Перетерпим, передышим!

— Ешь, блин не клин — брюха не расколет!

— Все наши нажитки…

— Полведерка, у Митрофанихи… Сергунька, слетай.

Сергунька с перепою: рожа красная, как вениками нахлыстанная. Навалился грудью на стол, огурцы хряпает, за ушами пищит. Широкий парень, топором тёсан. Могучая багровая шея была обметана искорками пота. В кулаке зажаты золотые часы — в них Сергунька каждую минуту заглядывает, узнает который час.

— Сергунька… Полведерка, к Митрофанихе.

— Давай… — От нетерпенья сучит пальцами. — Давай!

Звяк бидоном, шорк в дверь — и нет Сергуньки.

— Свое-то жалко, убей не отдам.

— Учат нас, дураков.

Косы, космы, платки, волосники, полушалки, юбки пузырятся… Рубашки вышитые, красные, сиреневые, в полоску, в искорку, с разводами, а гармонь рвет: ты-на-на, ты-на-на, ты-на-на…

— Аленка, аряряхни!

Аленка — гулящая девка. В другое время ее и в избу бы не пустили, а в прощеное воскресенье — вот она… Красава, румянец через щеку, гладкая — не ущипнешь, коса густая, как лошадиный хвост. Платьице поплиновое оправила, рассыпала каблуки. В пятках ровно пружины, всю ее сподымя бьет, ну — ядро, буярава! Прошла раз и Феклушка, хозяйская дочь: рожа рябая, рот до ушей — теленка проглотнет, уши торчком, спина корытом, шея тоненька, хоть перерви, верблюд — не девка. Прошла раз, да и отстала, куды…

В пару Алене вышел дезертир Афоня Недоёный. Форсисто одернул лопнувший по швам, выменянный на картошку фрак. Из-под фрака — вышитая рубашка, огневой запал. Что есть силы огрел себя по ляжкам, фыркнул, заржал и в пляс.

— Э-э-э-э-э-э, шпарь, Аленка!..

Загудела старая раскольничья изба, застонали матицы… Пол гляди-гляди провалится… Из-под лакировок — дым… Мальчишки в визге, со смеху того гляди пупы развяжутся.

— Гоп, гоп!.. Рвай-давай!..

Афонька зубы лошадиные оскалил, накатило на парня, взыграла окаянна сила, цапнул Аленку за грудь:

— Яблочко, медовой налив!

Глянула девка, ровно варом плеснула:

— Не замай!

— Дуй, Фонька!

— Ух, ух!..

— Распахнись, душа! Пошла, Аленушка!

С улицы по окошку: динь-нь… дзень-нь…

Собаки кинулись.

— Бей, можжи!

— Бабоньки…

Бабы шарахнулись от окошек.

— Девоньки!..

Дзень-нь…

С улицы чья-то черная рука стала выдирать раму.

— Матушка… За нашу добродетель…

— Где топор? Сватушка…

Дверь расхлебянили.

Кому надо, вывалились в сени, на двор. Наскоро похватали чего под руку попало и на улицу.

На завалинок упал на колени Танёк-Пронёк и неверными, вихлявыми ударами крестит колом рамы, рычит:

— Пряники-то съела, а ночевать-то не пришла?.. Празднички, гуляночки?.. Отродье ваше…

— Дно вышибем!

— Бей, сватушка, бей, чтоб не жил!

— Глуши!

Хрясть хлобысть хмысть буц бяк чак хмок.

Пинками Танька-Пронька катили от порядка до самой дороги.

Улицей, как нахлыстанный, бежал Степка Ежик и вопил:

— Гришка… Микишка… Наших бьют!

На крыльцо поповского дома выскочил дежурный красноармеец ванякинского продотряда, послушал крики, пальнул разок из винтовки вверх и, закурив, вернулся в горницу.

— Чего там? — спросил Ванякин с полатей.

— Драка, пьяные…

Продотряд был разбросан по волости. В Хомутове с комиссаром оставалось четыре человека.