Незабудка

Когда прощались с Антосем, замполит Зиганшин сказал:

— Антось был настоящим солдатом...

Над головами голубело майское небо, опали песчинки, поднятые последней взрывной волной, море до самого горизонта лежало гладкое, будто не его кромсали, терзали, рвали снаряды.

В этой почти неправдоподобной тишине раскатисто прозвучал трехкратный ружейный салют.

Антося похоронили в новенькой гимнастерке с воротником, широким для его мальчишечьей шеи. То была гимнастерка с черными петлицами артиллериста. И пушки скрестили на черном сукне свои крошечные стволы.

1970

ВЧЕРА БЫЛА ВОЙНА

Ничего не слыхать, кроме сердцебиения, не собрать слюны в пересохшем рту и не сглотнуть.

Еще труднее подыматься в атаку, когда знаешь, что война при последнем издыхании, и когда, по словам полкового агитатора, над берлинским рейхстагом уже висит красный флаг. Еще труднее оторвать от земли свое внезапно отяжелевшее тело: оно вдруг стало огромным и каждой клеточкой своей вжалось в благословенную землю. Еще труднее броситься навстречу смертному свисту пуль и осколков. А огонь такой, будто немцы боятся, что не успеют в последние часы войны расстрелять все оставшиеся снаряды, мины, патроны.

Преображенский старался держаться поближе к Таничеву. Надежный парень Никита, на такого можно опереться в серьезном деле.

Командир седьмой роты старший лейтенант Таничев и артиллерийский разведчик лейтенант Преображенский бежали по песчаной поляне, скупо поросшей вереском. Пули и осколки шевелили, взвихривали песок вокруг. Липкие от пота лица как в серой чешуе. У Таничева не увидать ни одной веснушки, у Преображенского — его пижонских черных усов. Песок противно скрипит на зубах, в горле першит.

Трудно бежать по глубокому сыпучему песку, сапоги увязают чуть ли не по голенища. Глаза заливает горячий пот.

Таничев все-таки успел заметить бруствер траншеи, увидел, как оттуда убегали немцы. Бросили в траншее свой пулемет?

Новая взрывная волна швырнула по пригоршне песка за шиворот, за пазуху, в каждый рукав, засыпала глаза. Где-то близко разорвалась мина. Преображенский, отряхиваясь, встал, но Таничев остался лежать. Преображенский склонился над товарищем: штанина на бедре и ниже колена темнела от крови, к ней уже прилипал песок.

Преображенский оттащил раненого в еще дымящуюся воронку, опустился на колени, достал индивидуальный пакет и собрался сделать перевязку, но Таничев процедил сквозь сжатые зубы:

— Отставить, Борис. Один бросок до траншеи. Там немцы пулемет бросили.

— Я по-быстрому. Сейчас разрежу сапог, перевяжу и...

— Отставить. Дай свой пакет. Сам перевяжусь. А ты беги.

— Ну что ты, Никита? Как же я могу?..

— Лейтенант Преображенский! Слушайте приказ: медицину отставить, траншею захватить.

— Бросить? Не могу...

— Молчи, чтобы дружбу не потерять. Беги! Приказываю, как старший по званию...

— Тогда прости, Никита.

Преображенский еще раз оглянулся на Таничева — тот лежал с закрытыми глазами, и даже сквозь налипший песок было видно, что лицо его без кровинки.

Справа в просветах хвои виднеется Балтийское море, слева, чуть подальше, голубеет залив Фриш-Гаф. Коса Фриш-Нерунг тянется узкой полоской земли, начиненной минами, пересеченной траншеями. Когда она только кончится, эта проклятущая коса, и есть ли вообще у нее конец, или она уходит за край мироздания?!

Преображенский обвел взглядом редкую цепь солдат, залегших правее, по катушке на спине узнал своего телефониста Зозулю, размашистыми шагами побежал к траншее и с разлету прыгнул в нее.

Стены траншеи были укреплены плетенкой из ивовых прутьев. И все-таки траншея изрядно обмелела. Преображенский согнулся в три погибели и примостился за пулеметом. Старый трофейный знакомый, станковый пулемет «МГ-34»! Пуля пробила приемник, надорвала ленту и смяла патрон. Нельзя терять время на починку. Он отрубил поврежденную ленту, чтобы ее не перекашивало (вот так же он когда-то вырезал до киносеанса куски порванной пленки), перезарядил пулемет, перетащил на другой бруствер, обратив в сторону немцев, и дал длинную очередь.

В траншею спрыгнул Зозуля, телефонная катушка изрядно набила ему сегодня спину. Кроме того, он тащил ящик с телефоном и с десятикратным биноклем, который называл адмиральским.

Сосны падали со срезанными кронами, расщепленные, срубленные под корень, выкорчеванные. Рыжая туча песка, пропахшая горелым порохом и нагретой хвоей, закрыла чудовищный бурелом и небо над ним. Разве там может кто-нибудь остаться в живых?

Преображенский лежал за пулеметом, корректировал огонь батареи и часто оглядывался назад, будто мог отсюда увидеть воронку, где лежит Таничев.

За бывшей опушкой море и залив еще ближе подступали друг к другу, коса сужалась, линия фронта стала короче, и оказалось, что приказ «Прекратить огонь!», который Зозуля принял и передал лейтенанту, прозвучал не только в седьмой роте, а повсеместно. Преображенский соединился с «Акацией» и попытался получить более точные указания, но в ответ кто-то кричал в трубку «ура!» и восторженно матерился. Не одну седьмую роту выводили во второй эшелон.

Возникло ощущение, что рота оказалась далеко от фронта, потому что смолкли канонада, перестрелка, а затем и одиночные выстрелы. Оглушительная, неправдоподобная тишина воцарилась на песчаной косе, где сегодня утром все грохотало, громыхало, бахало, бухало, ухало.

Бывало, в перерыве между боями на позиции приходила робкая тишина. Но насладиться той тишиной всегда мешала мысль, что она вот-вот оборвется.

Сейчас же, после прощальных выстрелов войны, все с наслаждением вслушивались в прочную тишину мира.

Едва представилась возможность, Преображенский поспешил на край песчаной поляны между двумя опушками, где оставил Никиту Таничева.

Убедить себя, что он поступил правильно, что он не имел права бросать седьмую роту и остаться возле Таничева в качестве санитара, было нетрудно. И все-таки была в этом решении своя жестокость.

Слава богу, песчаная воронка пуста, даже следы заметены песком.

Санинструктор роты сообщил, что Таничева увезли в глубоком беспамятстве. Слишком много крови потерял, слишком долго лежал беспомощный. Не повезло старшему лейтенанту: можно сказать, за пять минут до конца войны стал инвалидом, пожалуй, приковыляет к мирной житухе на одной ноге.

Неотвязная мысль о брошенном друге мешала Преображенскому быть счастливым в тот день. Он должен отправиться на поиски Таничева, узнать о его судьбе, рассказать о всех новостях.

Но старший офицер батареи не давал увольнения: что еще за телячьи нежности? Он бубнил про какую-то инвентаризацию — приспичило ему вдруг, придумал какое-то срочное поручение лейтенанту, короче говоря, всячески старался оправдать свое батарейное прозвище Сухарь Сухарыч. Его послушать — отлучка лейтенанта на двое суток понизит боеспособность всей дивизии, хотя и выведенной из боев, и даже снизит историческое значение нашей победы над фашизмом.

«Один бюрократ до мирных дней дожил — это видно невооруженным глазом, — усмехнулся про себя Преображенский, не очень-то вслушиваясь в нравоучения Сухарь Сухарыча. — Зозуля верно сказал, что у него душа ежом стоит».

К счастью, в этот момент из блиндажа вышел замполит дивизиона, услыхал, о чем идет речь, поддержал лейтенанта, и тот получил увольнительную. Преображенский, как был — без шинели, без вещмешка, — побежал к санитарной палатке, чтобы не опоздать: машина с ранеными уходила в Пиллау, на полковой медпункт.

Много часов полуторка проторчала в ожидании парома, на котором нужно было переправиться через пролив на восточный сегмент косы Фриш-Нерунг. Летом лейтенант не выдержал бы и бросился вплавь.

Полковой медпункт обосновался в двухэтажном доме с башенками, неподалеку от ворот крепости Пиллау, а дорога туда шла мимо порта, который стал кладбищем кораблей: из воды торчали трубы, мачты, корабельные надстройки, корпуса.