Тень друга. Ветер на перекрестке

— Что вам понравилось в романе? — спросил Хеллер.

— Многое. Но особенно два эпизода. — И я напомнил автору их содержание.

Он слушал с удовольствием, и кто упрекнул бы его за это?

А эпизоды такие.

Офицер эскадрильи Милоу Миндербиндер создает коммерческий синдикат. Его пайщики — офицеры, охочие до наживы. Продувная бестия Милоу вступает в торговые сделки с противником и даже берет у него подряд на бомбежку... собственного аэродрома, наводит вражеские самолеты на расположение американской эскадрильи. Каково?!

Сатирическое преувеличение? Гротеск? Да, конечно! Но ведь в основе развернутой до упора гиперболы лежат реальные факты сотрудничества некоторых американских монополий с мощными картелями в неприятельской стране.

Отчитываясь командиру эскадрильи в «делах» синдиката, Милоу зарифмовывает географию торговых операций: «Лимонные корки для Нью-Йорка, эклеры для Танжера, свинину для Мессины, маслины в Афины, бисквит на остров Крит», — и, переходя на прозу, добавляет: «Да чуть было по забыл о пилтдаунском человеке. Смитсоновский институт хотел бы получить второго пилтдаунского человека». Здесь сатира Хеллера достигает, я бы сказал, классических вершин.

Что же это за «пилтдаунский человек»?

Еще до первой мировой войны палеонтологу-любителю Чарлзу Даусону принесли найденную в Пилтдауне, в приречном карьере, где добывали гравий, часть окаменевшего черепа. Позже он и сам обнаружил там же нижнюю челюсть и несколько зубов ископаемого существа. Чарлз Даусон стал первооткрывателем первобытного человека периода плиоцена. Его вклад в палеонтологию прославила мировая пресса. Находка уже называлась по имени адвоката «первобытным человеком Даусона» и вошла во все научные труды по антропологии и палеонтологии.

Одно обстоятельство, связанное с находками Даусона, старательно подчеркивалось некоторыми научными изданиями США и Англии. Объем мозга «пилтдаунского человека» превосходил на триста пятьдесят — четыреста кубических сантиметров объем мозга «синантропа». Отсюда ученые-расисты делали тот ликующий вывод, что «пилтдаунский человек» и был представителем высшей западной расы, превосходившей по своему развитию восточную расу еще сотни тысяч лет назад.

Через четыре десятилетия после такого «триумфа» эта величайшая мистификация в истории мировой науки была раскрыта. Разразился огромный скандал, о котором пишут еще и в наши дни. Установлено, что челюсть и зубы принадлежат современному крупному шимпанзе, а куски черепа — современному человеку, и что все «найденное» было подвергнуто сложной химической обработке. Благодаря этому «находки» и приобрели вид ископаемых.

Обман раскрыли ученые-доброхоты с помощью той же химии, ее самоновейших препаратов, реактивов и методов. И гротескный ажиотаж персонажа из романа Хеллера, уверяющего в существовании спроса на второго «пилтдаунского человека», совсем не абсурден на фоне бесчисленных мифов, создаваемых западной пропагандой. В дни разоблачения легенды о «пилтдаунском человеке» кто-то остроумно предложил использовать мощные средства современной науки для разоблачения фальшивок, отравляющих международную атмосферу.

На этой мысли мы пришли с Хеллером к полному единогласию, и я сказал ему еще об одном хорошо мне запомнившемся эпизоде романа. Это диалог между кадетом Клевинджером и председателем дисциплинарной комиссии, некиим полковником с пышными усами. Однажды, идя в класс, Клевинджер споткнулся, и на следующий день его уже поджидали такие обвинения: самовольный выход из строя, попытка нападения с преступными целями, безобразное поведение, отсутствие бодрости и боевого духа, измена родине, провокация, жульничество, увлечение классической музыкой. Короче говоря, беззаконие тряхнуло его по голове всем своим кодексом. Трепеща, он стоял перед разъяренным начальством. Полковник с пышными усами орал: ему хотелось бы знать, понравится ли проклятому Клевинджеру, если его отчислят из училища и загонят на Соломоновы острова, в похоронную команду?

«— Это несправедливо, — робко заметил Клевинджер.

— Справедливость? — удивленно спросил полковник. — Что такое справедливость?

— Истинная справедливость — это, сэр...

— Истинная справедливость — это прежде всего несправедливость, — усмехнулся полковник и, стуча жирным кулаком по столу, сказал: — Я тебе сейчас растолкую про справедливость. Справедливость — это удар коленом в живот, это когда пыряют снизу ножом в горло, под подбородок, исподтишка; справедливость — это когда в темноте без предупреждения бьют по голове мешком с песком. Или прыгают на горло и душат. Вот что такое справедливость, если мы хотим быть сильными и крепкими».

Два кодекса существуют в мире капитализма. Один охраняет привилегии богатых, другой — кодекс беззакония, состоящий не из статей и параграфов, но из уловок, — отсюда и название, и смысл хеллеровского романа. Он написан едко, парадоксально, кое-где краплен модной эротикой. Комическое в нем чередуется с трагическим, как черные и белые клетки на шахматной доске. Я спросил у Хеллера, как бы он сам определил свои эстетические принципы, и он ответил:

— Я пытаюсь писать, сплавляя социальное содержание раннего Стейнбека с психологизмом Достоевского и манерой Пикассо, — и посмотрел на меня победоносно и насмешливо.

Уф!.. Лучше не задавать писателю таких вопросов. Всегда рискуешь наскочить на его самозаблуждение или минутное кокетство. В романе Хеллера нет ничего ни от Пикассо, ни том более от Достоевского. Сатирическая гипербола, молниеносные удары матадорского клинка на службе у отвращения к ханжеству адского мира собственников управляют стилем Хеллера. Структурно этот стиль сродни яростному гротеску Синклера Льюиса, но оставляет писателю его своеобразие. Недаром тот же Норман Мейлер писал: «Будь я критиком первого разряда, мне было б очень лестно написать основополагающий труд об «Уловке-22», потому что Хеллер куда основательное протаскивает читателя через ад, чем любой американский писатель до него».

Мы сидим с Хеллером два часа и не можем наговориться. Беседа ветвится в разные стороны: то пустяки, то серьезное. Мой собеседник остер, его ум гибок и азартен. О чем бы теперь ни говорили люди, все равно в конце концов они придут к теме разрядки.

— Без разрядки мир задохнется. Только она может теперь успокоить человека, умерить его страх перед видениями конца света, — сказал Хеллер.

Закатное солнце обдало стеклянный брусок соседнего небоскреба слепящим неземным огнем, и сразу наступили сумерки. Официанты заново накрывали опустевшие столики, водружали на них цветные свечи в черных подставках — наряжали зал к вечерней жизни.

— Почему бы нам не заказать еще по «мартышке»? — сердито взмолился Гарри Фримэн, научившийся у русских друзей именно так кодировать коктейль «Мартини».

Мы одобрили предложение, и после «посошка на дорожку» Хеллер, вдруг спохватившись, вернул разговор к литературе:

— Позвольте, но ведь вы мои вкусы определили, а я ваших еще не знаю. Пойдем по той же системе...

— Я готов.

— Библия или Шекспир? — как резкий взмах шпаги, прозвучал вопрос.

— Пожалуй, Библия, — решился я, — в этом стариннейшем сборнике фольклора человек-атеист обнаружит кое-что существенное.

— Можно не продолжать, — засмеялся Хеллер. — Мне все ясно, согласен с вами, хотя, конечно, Шекспир...

— Ну, вот именно... — подхватил я поспешно.

Кстати, из заметки, напечатанной, кажется, в «Крисчен сайенс монитор», я понял в тот же вечер, почему Хеллера так развеселил мой ответ. Он, видимо, заимствовал свой вопрос из анкеты, разосланной министерством юстиции США в тюремные библиотеки. Начальство интересовалось характером литературы, какую предпочитают заключенные — религиозную, классику, «крими». Поэтому первый вопрос анкеты так и был сформулирован: «Что у вас спрашивают преимущественно: Библию, Шекспира или Агату Кристи?» Ответы не сошлись с моими. Большинство арестантов требовало «Новейший курс резания металлов».

Пора расходиться, а Хеллер еще не рассказал мне о своем новом романе — работа над ним шла к концу. Я спешил, улетал в Спокан, где открывалась тогда международная выставка, мы условились встретиться позже, но второе свидание не состоялось.