Орлиная степь

Еще раз переглянувшись с сыном, Иманбай заговорил с ним по-казахски.

— Что ты ему говоришь? — перебил Деряба старика.

— Говорю: иди лови коней, — с неподдельным удивлением ответил Иманбай. — Сам просил. Ехать надо — конь надо…

Указав Дерябе глазами на Гаяза, который уже направлялся к двери, Хаяров сказал:

— Я схожу помогу ему.

— Сходи, — быстро согласился Деряба, поняв, что Хаяров ради предосторожности решил не сводить глаз с молодого табунщика.

Гаяз и Хаяров вышли из землянухи, а через несколько минут вернулись с уздами и арканом в руках. Молодой казах о чем-то заговорил с отцом на родном языке.

— О чем это вы? — вновь перебил их Деряба, приподымаясь с кошмы, где собрался было отдохнуть.

— Он спрашивает, каких коней ловить надо, — спокойно ответил Иманбай, казалось совершенно не придавая значения подозрительности гостя.

— А-а, — протянул Деряба, отворачиваясь от старика, и вновь примеряясь, как лучше улечься на кошме.

Той же секундой Иманбай со всей силой, какая скопилась загодя в кулаке, ударил Дерябу по уху и, проворно вскочив, навалился на него и вцепился в его шею. Хаяров и Гаяз молча бросились помогать старику, собираясь тут же связать Дерябу, как успели договориться об этом, когда брали узды и аркан, но Иманбай вдруг заорал благим матом: Деряба зубами впился в его руку. Несколько секунд всеобщего замешательства — и удачно начатое дело было испорчено. Разъяренный Деряба был уже на ногах и, остервенело разбросав всех в стороны, чуть не разнеся в прах землянуху, вырвался на волю.

У Дерябы оставался один путь — бежать к той поляне-логову, где провалялся он в безделье две недели, а там к лодке… Будь в его руках ружье, он легко ушел бы в степь. А что сделаешь с ножом? Ему могли перебить картечью ноги, а потом взять живьем, что и было, вероятно, задумано подлым Хаяровым ради спасения своей шкуры. Вот и оставалось: скрыться на лодчонке, а там где-нибудь высадиться и уйти в степь.

Добежав что было сил до полосы чистой полой воды, за которой начинались камыши, Деряба почувствовал, как его вдруг охватил кто-то поперек груди, сжал так, что захватило дух, и рывком сорвал с ног. Барахтаясь в воде, Деряба услыхал радостные выкрики Гаяза и с ужасом догадался, что его заарканил молодой табунщик, будь он трижды проклят! Крича про себя и стоная от злобы на весь белый свет, Деряба свободной правой рукой выхватил из ножен на поясе финский нож и в одно мгновение лежа перерезал веревку на своей груди. Когда он вскочил на ноги, Гаяз и Хаяров, орущие что-то, были уже совсем близко.

— А ну, гады, где вы? — заорал и Деряба, поднимая над головой нож. — Кто первый, идя сюда! Налетай!

Увидев, что Деряба освободился от аркана и стоит уже с ножом в руке, Гаяз и Хаяров враз смолкли, остановились и начали отходить назад. О, как запела в эти секунды яростная душа Дерябы! Сколько торжества было в его разгоряченном взгляде! Деряба уже хотел броситься на своих врагов, чтобы проучить их на всю жизнь, но тут внезапно увидел в стороне от землянухи, на фоне вечерней зари, грузовую автомашину и бегущую от нее к озеру группу людей. Душа Дерябы вместо песни прокричала смертным криком: «Облава!» Все слилось перед глазами и поплыло, как туман… Расплескивая мелководье, будто и в самом деле дикий кабан, Деряба бешено понесся к темным зарослям камыша.

До зарослей оставалось совсем близко, когда Деряба вдруг почувствовал: он бежит кочкарником, совсем не той тропой, что вела к знакомой поляне. «Куда же я взял? Вправо? Влево? — Эти мысли будто обжигали мозг Дерябы. — Куда же бежать? Сюда? Нет! А куда же? Вот сюда?» Он заметался еще сильнее между кочками, отыскивая свои прежние следы, но везде были лишь старые, не обхоженные наново тропы. Но вот Деряба совсем неожиданно для себя оказался среди высокого кочкарника, где в прошлом году по закрайке камышей прошелся огонь, и только тут понял: вгорячах он взял намного левее знакомой тропы. Обругав себя самыми последними словами, Деряба метнулся вправо, но тут же увидел бегущих к озеру людей. Ему ничего не оставалось, как вломиться в камыши в незнакомом месте, только бы поскорее скрыться с чужих глаз!

Но как это трудно, да еще в невероятной спешке, да еще в темноте, заново прокладывать путь в камышах, по заброшенной тропе! Деряба не бежал, а летел, будто выброшенный из трубы, запинался, падал, перевертывался, раздирал камыш руками и зубами. Дерябой двигали уже не его силы (не мог он быть так силен!), а один ужас, беспредельный ужас, превративший все его существо в судорожно конвульсирующий живой ком, завернутый в какое-то тряпье!

Но и ужас не смог вынести обезумевшего Дерябу из камышей к воде, где он надеялся, опередив преследователей, вплавь добраться до лодчонки и потом скрыться на другой стороне озера. Через какое-то время Деряба оказался на плавучей лабзе, которая ходила под ногой ходуном, зыбилась, хлябала и оседала иногда так глубоко, что хоть грудью ложись на бугор, поднимающийся перед тобой. Деряба почувствовал, что еще несколько секунд — и он упадет, харкая кровью. Он провалился в лабзе до колен, ухватился обеими руками за камыш и, покачиваясь из стороны в сторону, хрипя всей грудью, продержался так на ногах более минуты. Он старался вслушиваться, но ничего не слышал, ничего: на всю степь стучало одно его сердце! Он не слышал даже того, как из-под ног у него с шумом, с криком вырвалась кряква.

Дальше Деряба уже не бежал, а только шел, хрипя, как загнанный лось, раздирая камыши. Оставалось не так уж далеко до плёса, когда он почувствовал, что его нога вдруг ушла под лаб-зу, — она была здесь особенно хлябкой. Деряба не успел крикнуть: лицо ободрало корнями камыша, омыло вонючей водой…

На том месте, где провалился Деряба, несколько секунд то тут, то там вздрагивала лабза и встряхивался камыш, и еще одна кряква, заорав как полоумная, сорвалась с гнезда и унеслась в вечернее небо.

Поздним вечером Леонид Багрянов после облавы на Бакланьем и безрезультатных поисков Дерябы усталый, мокрый до пояса, с исцарапанным о камыш лицом возвратился в Заячий колок. Приехал он на коне из табуна Иманбая. Передав повод своего жеребчика Гаязу, который сопровождал его, поблагодарив за услугу и пригласив молодого табунщика держать связь и дружбу с новоселами, Леонид с трудом поволок ноги к палатке, где в раскрытом оконце виднелся свет. «Не спят, — мельком отметил Леонид. — Меня поджидают». Леонид думал, что кто-нибудь, услышав радостный визг Дружка, вьющегося вокруг него, вот-вот выбежит навстречу из палатки. Но никто не выбегал. Совсем рядом с палаткой, у березы, где висел отвал, служивший бригаде колоколом, Леонид вдруг увидел в темноте двух чужих оседланных коней. «Кто бы мог быть? — начал он гадать. — Не Громов ли? Кажется, его кони-то?» Он завернул к березе, чтобы получше разглядеть коней, и оказался совсем близко от раскрытого оконца палатки, в котором при свете коптилки виднелись вихры парней да девичьи кудри. И тут же он весь обомлел, услышав в палатке негромкий, дорогой голосок Светланы.

— А вот у них же, в ауле!.. — говорила она приподнятым голосом, кому-то отвечая. — Они и лечили!

— Мы все лечим, — Послышался голос старого казаха.

— Ой, сколько они помучились со мной, если бы вы знали! — продолжала Светлана. — Там у них хорошая такая, добрая бабушка… Она не отходила от моей постели! А есть у них внучата-близнецы… Вот такие… Черноглазые, шустрые! Так они все кумысом меня угощали… Вот и тащат чашечки, вот и тащат, и все лопочут, лопочут!

— Хвалишь, а зачем не осталась? — с некоторой обидой спросил казах, как спрашивал, вероятно, не однажды. — Тебя мы хотели в ауле оставлять, ты знаешь…

— Да, ой, как они оставляли меня! А внучата как ревели! — Светлана даже всплеснула руками. — Ну, не сердитесь, дядя Сапаргалей… Я ведь вот совсем недалеко от вас. Буду в гости приезжать.

— Приезжай обязательно.

— Я никогда вас не забуду.

— Спасибо за доброе слово.

— Только ведь я не могла не вернуться сюда, дядя Сапаргалей, — вновь продолжала Светлана, но уже совсем негромко и задумчиво. — Хотя я, если признаться, про себя-то считаю, что я сюда не вернулась, а приехала впервые… — Помолчав, она добавила, обращаясь к бригаде: — И вас всех очень прошу: считайте, что я только что приехала сюда из Москвы, только что!..