Собрание сочинений. Том 3.Свидание с Нефертити. Роман. Очерки. Военные рассказы

Федор в растерянности переминался у порога.

— Вот решила навестить, — произнесла Нина виновато. — Как-никак институтский товарищ, шесть лет знакомы…

Но хитрость не удалась — товарищ, и только-то… Оля порозовела и отвела взгляд от Федора.

— Нина Николаевна нам весь вечер говорила о тебе, — сказала Оля в сторону. — О том, как ты удивлял всех талантом.

— Видела твою картину! — подхватила Нина. — Ты среди нас — великанище.

— Ну, спасибо, — выдавил из себя Федор.

Про себя подумал: «Время-то позднее, не останется же она здесь на ночь».

Оля решительно поднялась с места:

— Не станем вам мешать. Мама, пойдем.

Но Нина тоже встала:

— Нет, нет, уже поздно. Мне пора ехать.

— Я провожу тебя, — почти благодарно сказал Федор.

Обвеяв комнату волной духов, Нина с высоко поднятой головой, статная, медлительная, с опущенными долу ресницами поплыла в прихожую, обронив с достоинством:

— До свидания. Прошу извинить за беспокойство.

Они молча вышли за калитку. Горело окно сквозь снежный сад. И Нина, вздохнув, заговорила:

— Ко мне частенько на огонек заглядывает Авдиев… Ты его не знаешь?.. Он артист, в кино снимается, одевается сногсшибательно… — И вдруг привалилась к плечу Федора, всхлипнула: — Федя, я все вру… Всю жизнь вру сама себе… Федя, все ждала, что ты в дверь позвонишь…

А сбоку через пустой заснеженный сад, на пустую темную улицу светило окно…

Нина ткнулась Федору в плечо, он придерживал ее за плечи, не отстранял и не приближал к себе.

В сукно пальто, под воротник — глухой шепот:

— У меня ни матери… Да и отца тоже, считай, нет… Был ты один во всем свете…

Она не раз спасала его от невылазного одиночества когда в густонаселенном городе, на тесных улицах чувствуешь себя забытым всеми Робинзоном. Не раз, ощущая пустоту вокруг, он переступал ее порог. И кому, как не ему, понять — худо человеку быть едину.

Но из-за отяжелевших от выпавшего снега кустов светит зовуще окно…

Не пинай лежачего. Ты не способен на это.

Но в окне свет. Тебя ждут, быть может, нетерпеливее, чем всегда.

Отвернись, забудь про окно.

Забудь?.. А забыть нельзя, от него можно уйти, а помнить будешь — есть, горит, зовет.

Будешь помнить всю жизнь и проклинать того, кто оторвал тебя.

Нина уткнулась в плечо и плачет.

Минута доброты, а потом целая жизнь ненависти!

Руки Федора лежали на ее плечах, и Федор боялся погладить, боялся сказать ласковое слово, оно может быть принято за обещание. И светило окно, и корчилась душа от презрения к себе. Но чем помочь? Что он может?.. Только оскорбительно солгать, запутать себя и ее новой ложью.

Нина, так и не дождавшись ответа, вытирая слезы, безнадежно сказала:

— Надо идти.

И они пошли бок о бок, как часто ходили ночами по городу.

Показалась станция, Нина произнесла в темноту задумчиво:

— Неужели я такая плохая? Неужели меня нужно избегать?

— Ты чудесный, добрый человек. Всегда буду помнить тебя, — ответил Федор.

— Ох, не надо, — отмахнулась она.

И Федор снова замолчал.

Вышли под свет фонарей, поднялись на платформу, где мерзли редкие пассажиры, ожидающие позднюю электричку. При виде людей к Нине вернулись суетно-житейские заботы женщины.

— Погляди, — попросила она, поворачиваясь к Федору лицом. — Я слишком страшна? У меня не очень красные глаза?

Лицо ее было просто усталым, чуть бледным, расслабленным, после слез под глазами остались следы краски с ресниц.

— Ты никогда гае бываешь страшной, Нина, — сказал он, а сам похолодел от мысли: это лицо он видит в последний раз так близко. Знакомое, годами изученное лицо!

На секунду, только на секунду появилась крамольная мысль: а что, если не возвращаться туда?..

Но в глубине затканной снежком ночи прорвался свет — лобовой фонарь приближающейся электрички. Как отточенные ножи, блеснули рельсы и полились к платформе, подгоняемые стуком колес. Люди зашевелились, очнувшись от оцепенения.

— Прощай, Федя, — сказала Нина. — Хочу, чтоб у тебя все было хорошо. Честное слово…

— Спасибо, Нина.

Ее рука была теплой, какой-то бескостной.

Окно за кустами продолжало призывно светиться.

При виде Федора Ольга Дмитриевна поднялась из-за стола, сказала, как всегда:

— Спокойной ночи. Не засиживайтесь долго.

Ушла своей медлительной, негибкой походкой.

Оля сидела склонив голову, рассыпавшиеся волосы закрывали лицо…

— Садись, пей чай, — обронила в стол.

— Спасибо, я не хочу.

Помолчали.

— Оля…

И Оля вздрогнула:

— Не надо ни о чем говорить… Мне нужно… Нужно ко многому привыкнуть. Я боюсь, что ты перешагнешь через меня, как через эту женщину… Перешагнешь, а к тому времени я совсем…

— Оля!

— Не надо, Федя! Иди ложись спать. Так лучше.

Он постоял, помялся.

— Иди спать.

И он послушно ушел.

Долго горел огонь в старом доме, долго светило окно в пустой сад, на пустую улицу. Но и после того, как свет погас, в притихшем доме, хранившем под крышей незаконченную картину, еще долго не спали.

А утро началось со звонка в дверь:

— Примите телеграмму. Для Матёрина.

Закутанная по самые глаза платком почтальонша сунула под нос Федору книгу:

— Распишитесь.

Федор разорвал телеграмму. Оля, одетая в шубку, прошла мимо него на улицу. Она, как обычно, с электричкой в семь тридцать уезжала в институт.

— Что случилось? — спросила Ольга Дмитриевна.

Федор протянул ей телеграмму:

— Сегодня уезжаю.

Телеграмма была от отца:

«Умер Савва Кочнев приедешь сообщи задержим похороны Матёрин».

И Федор понял, какое лицо бывает у Ольги Дмитриевны, когда она узнает у себя в больнице о смерти безнадежно больного, — просто покорное.

— Деньги у вас есть? — спросила она.

— Да.

На эту поездку уйдут последние деньги, вернется обратно без копейки.

— Если задержитесь, сообщите непременно. Нельзя оставлять нас в неведении. Вы понимаете?..

— Понимаю, — ответил Федор.

Знакомая станция — хмурая, темная водокачка, позеленевший колокол у дверей на бревенчатой стене и толстый, старый, усталый начальник станции — он бессменен, как водокачка. Федор его еще помнит молодым, в его дочку был влюблен в школе.

Знакомая станция — ворота на родину.

Поезд стоит здесь всего пять минут.

Федор соскочил с подножки, оглянулся — может прийти встречать отец. Савва Ильич уже не прибежит, запыхавшийся и счастливый…

Но и отца не видно.

Прижимает мороз. Почему-то не торчат в окнах вагонов лица, почему-то почти все проводники вдруг исчезли с подножек, скрылись внутри, хотя двери открыты, сигнала к отправке нет.

А у станционного здания суматоха — хлопают двери, проскакивают раздетые люди. Какая-то буфетчица в несвежем белом халате, под халатом десяток одежек — оттого толста, как снежная баба, — бегает, хватается за голову, наскакивает на людей, кричит:

— Он умирает, а мы живы! Несправедливость, господи! Он умирает, а мы живы! — Наскочила на Федора, с красного, ошпаренного морозом лица глянули белесые в сумасшедшинке глаза, взмахнула короткими руками — взлетела бы, да слишком толста. — Он умирает, а мы живы! Что же это такое? Он умирает…

Федор даже не успел прийти в себя — шарахнулась в сторону. Что за чертовщина? Не Савва же Ильич поднял переполох?

А толстая буфетчица топала дальше, кидалась на людей:

— Мы живы, а он?.. Вы слышали: очень тяжелое!.. Мы живы, а он!..

Федор двинулся к начальнику станции. Тот стоял, держась за язык колокола, глядел мимо Федора, сумрачно опустив серые усы.

— Что стряслось? — спросил Федор.

— Сталин…

— Что с ним?

— Бюллетень только что передали — тяжелое состояние… Похоже, надежды нет.