Облава на волков

Стоян без колебаний оклеветал перед ОК партии своего товарища только потому, что тот его «обидел», и таким образом упек невинного человека в трудовой лагерь. Задолго до этого он вмешался в мои отношения с Нушей, попытался в зародыше убить мои чувства к ней, в результате же этого вмешательства была отнята жизнь у ее отца, у бывшего старшего охранника, у следователя Марчинкова и кто знает у скольких еще людей. Мой случай был и в самом деле очень сложен из-за неясного политического положения Александра Пашова и интриг Бараковых, так что колебания Стояна, помешавшие ему действовать быстро и решительно, в какой-то степени можно оправдать. Но случай с Иваном Шибилевым, как и многие другие до него, показывал, что Стоян начал распоряжаться судьбами людей, исходя не из интересов общества, а по личным соображениям, и это было уже не просто превышение власти, а самовластие. Я знал, что и многие другие партийные работники вроде него пытаются вмешиваться в самые сокровенные чувства людей, грязными руками шарить в их сердцах и по своему вкусу и разумению определять их поступки, и я спрашивал себя, как же мы с такими обезличенными, лишенными достоинства людьми будем создавать самое демократическое общество, в котором человеку предстоит быть подлинным хозяином своего труда, своего государства и собственной свободы. Стоян был косвенно виноват и в смерти Моны, и я сказал ему об этом. Я сказал ему еще, что он ослеплен плебейской жаждой власти и что власть для него главное, а что народ, от имени которого он всегда говорит и действует, для него давно уже пустой звук. Он пришел в ярость и приказал мне немедленно покинуть село, чтобы не мешать ему своим гнилым интеллигентским либерализмом. Если я этого не сделаю, и меня ждут неприятности…

Через несколько дней я поехал попрощаться с Нушиной матерью. Я каждую неделю навещал ее и спрашивал, не получила ли она вестей от Лекси. Она удочерила одну из своих племянниц и жила теперь с ее семьей. Под грузом лет она словно бы стала меньше ростом, но держалась бодро, ум ее был ясен, а темные влажные глаза блестели молодым блеском. Эти глаза, глаза Лекси, обычно издали спрашивали меня, нет ли от него вестей, и по выражению моего лица она понимала, что нету. В хорошую погоду я заставал ее во дворе или в саду, но сейчас ее не было видно. Прежде чем я успел постучать в дверь кухни, она открылась и на пороге встал Лекси. Как бывает в таких случаях, секунду или две мы, остолбенев, смотрели друг на друга, потом обнялись. Позже, когда мы уселись наверху, в его комнате, где я провел столько ночей и пережил столько счастливых и горестных часов, он рассказал мне о строго секретной работе, которой он занимался за границей последние восемь лет…

КИРО ДЖЕЛЕБОВ МАТЬТВОЮЗАНОГУ

Киро Джелебов получил это непристойное прозвище, когда был еще молод и только что отделился от братьев. Дом его был сложен из тесаного камня, в два этажа, и, как у всех новых домов в то время, лицевой фасад его был выкрашен в апельсиновый цвет с белыми ободками вокруг окон; на деревянную террасу на уровне второго этажа вела каменная лестница. От других домов дом Джелебова отличался тем, что первый этаж использовался для жилья, а не как хлев. В свое время эту реформу в области быта старые хозяева встретили насмешками и даже упреками, но впоследствии она была признана разумной и полезной. Хлев в нижнем этаже имел известное преимущество зимой, когда хозяин мог в одних подштанниках кормить и обихаживать скотину, но зловоние от навоза и мочи, а также всякие насекомые превращали в хлев весь дом. Киро Джелебов все хозяйственные постройки поставил в дальнем конце сада, огородил их высоким саманным забором, и в то время как в соседних дворах высились навозные кучи, в которых валялись поросята и рылись куры, его двор зеленел чистой травкой, словно лесная поляна.

Скоро село признало его дом образцовым, хотя на воротах и не появилось таблички «Дом образцового содержания», какие можно увидеть теперь в наших городах, дабы все знали, что наш человек готов поддерживать в доме чистоту и порядок, только если его удостоят каким-то отличием, и что в домах, на которых такой таблички нет, живут пещерные люди, погрязшие в нечистотах и смраде. В то время я впервые посетил дом Киро Джелебова. Я учился во втором классе и сидел на одной парте с его сыном Марчо. Наша учительница у них квартировала и однажды повела нас всех осматривать их дом, двор и сад, а потом задала нам сочинение на тему «Что мы видели во дворе Киро Джелебова?». Видимо, эстетическое чутье у меня было не развито, ничего достойного восхищения в этом образцовом доме я не увидел и получил за сочинение двойку, так что первый мой визит к Джелебовым оказался связан с моей первой литературной неудачей. Случилось так, что и в гимназии, в городе, мы учились с Марчо в одном классе, вместе жили, на каникулах я часто бывал у него в доме и только тогда разглядел и оценил хозяйственные добродетели его отца и всей семьи. Плодовый сад с выбеленными стволами деревьев (единственный в селе), ровные, словно по линейке отмеренные грядки с овощами, ограда из деревянных планок, свежая и чистая трава во дворе, цветник перед домом, колодец из тесаного камня рядом с хозяйственными постройками, ворота, крытые ярко-красной черепицей, и все остальное показывало, что хозяин подворья не только трудолюбив, но и требователен к себе и другим. И еще одну новацию он ввел, которой нельзя было увидеть не только в нашем селе, но и во всем крае, а может быть, и во всей стране. В то время чуть ли не на каждой полосе в поле росло по груше-дичку. В тени этих груш крестьяне обедали и отдыхали в летнюю жару, к ним подвешивали люльки с младенцами, под ними держали воду и привязывали в холодке скотину, одним словом, груша была неоценимым помощником хлебороба, а в нашем безлесном крае ее чтили как священное дерево. Вырастает она самосевом, и никто не считал нужным о ней заботиться. В хорошую пору она плодоносила, ее обирали и варили на зиму грушевый компот, в плохую — на нее нападали гусеницы, и на ветках не оставалось ни листочка. Один только Киро Джелебов ухаживал за дикими грушами на своих полосах так же, как он ухаживал за деревьями в саду, — весной обрезал, обмазывал известью стволы, окапывал, чтоб они получали больше влаги, опрыскивал купоросом и каждый год снимал урожай. По этим грушевым деревьям любой человек из нашего, да и из окрестных сел сразу узнавал, какая полоса — его.

У Джелебовых постоянно квартировали учительницы. Они приезжали на несколько лет из разных концов страны в наше забытое богом село, вступая здесь на учительское поприще. Ту, которая осенью приезжала первой, кмет посылал к Джелебовым, так же как он посылал к ним на ночевку всех, кто приезжал по службе из города. Из-за одной такой учительницы Киро Джелебов и получил новое прозвище. Как и все наши мужики, он материл, можно сказать, на каждом слове, с поводом и без повода, все, что попадалось ему на глаза или под руку. А наша брань составляет, скромно говоря, целую изящную словесность, обладающую при этом такой силой реалистического воздействия, что, как говорил один пришлый шутник, когда слышишь ее в первый раз, начинаешь невольно почесывать некоторые части тела.

Первую учительницу, жившую на квартире у Джелебовых, звали Гортензия. Мы долго не могли запомнить это странное имя, внушавшее нам такую робость, что когда мы его наконец усвоили, то долго еще не решались произносить, опасаясь, как бы в наших устах оно не прозвучало неловко и грубо. Среди нас, в нашем селе, летом утопавшем в пыли, а зимой — в грязи и снегу по колено, учительницы смотрелись как экзотические цветы. Почти все они были горожанки и в первое время с таким трудом приспосабливались к нашему быту, что сами крестьяне, с врожденным превосходством и неприязнью относившиеся к «городским белоручкам», одновременно и упрекали их и жалели: «И чего их, горемычных, сюда принесло! Только и радости в селе, что собаки облают да блохи искусают!» Они не знали, что все эти девушки были из бедных семей и приезжали к нам, чтобы заработать, обзавестись семьей и домом или же продолжить затем свое образование. Гортензия, к примеру, провела у нас три года, не уезжая — в целях экономии — на каникулы, а на четвертый год прислала открытку из Швейцарии, куда уехала изучать медицину. Она была родом из Кюстендила и часто рассказывала нам об этом большом и сказочном по нашим представлениям городе, потому что мы-то никогда не видели ни гор, ни прозрачных рек, ни минеральных источников. И теперь, когда мне случается увидеть на географической карте точку, обозначающую Кюстендил, я всегда вспоминаю «барышню Гортензию», мою первую учительницу, вижу, как она осторожно шагает по глубокой вязкой грязи, в которой тонут ее ботики, как легко и грациозно бегает с нами по полю, в белой блузке и черной юбке, маленькая и стройная, с мальчишеской прической «а-ля гарсон», слышу, как нежным, точно флейта, голоском окликает нас по именам, чувствую благоухание ее одежды и рук, благоухание цветка среди наших постолов и шапчонок, пропахших навозом и пылью.