Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести

Пасти коров на кладбище сельсовета было строго-настрого заказано, поэтому часам к шести, то есть ко всеобщему подъему, дед Петр уводил корову с кладбища на луговину перед районным отделением милиции, садился на бревна, сваленные около избы, и поджидал какого-нибудь бездельника, чтобы схватить его за фалды, усадить рядом и поговорить о политике.

Суждения деда Петра в этой области были столь же красочны, сколь и противоречивы. Радио в своей избе дед Петр никогда не выключал, объясняя это тем, что, дескать, радио — штука государственная, поставлена для «вразумления умов», а раз так, то выключать ее — значит идти против государства и вразумления умов. Но радио он слушал не подряд весь день, поэтому представление о том, что делается на свете, у него складывалось, так сказать, кускообразное.

Наслушавшись сына, человека, по понятиям деда Петра, образованного не хуже академика, да к тому же занимавшего ответственный пост, старик употреблял в речи такие обороты, что понять его суждения бывало затруднительно. Никто не слышал, чтобы дед Петр на любой вопрос ответил «да» или «нет». Куда там!

Спросит, к примеру, Мойшинель:

— Хорошо ли спалось, дед?

— Спалось? — ответит тот с глубокомысленным видом. — Спалось, это что обозначает? Это обозначает вхождение человека в противостоящее состояние, когда мозги в контрах: одна половина спать велит, другой — нежелательно. Так сказать, нерв на нерв не попадает, и обе половинки не сходятся впритык. А уж как схлестнутся и изживут деформацию, нерв за нерв зацепится, тут-то человек и засыпает.

— Понятно. Ну, а тебе-то как спалось?

— Поначалу впадал в деформацию, а после того ничего.

— То есть спал?

— Вообще в первоначальной стадии вроде бы… А тут, хвать, земля к солнцу осью поворачивается. И опять начинается деформация мозгов. Одна половинка ко сну тянет, другая, сознательная, велит выгонять на волю предмет животноводства.

Только Мойшинель охотно слушал речи старика. Выложив все это, дед Петр обращался к политике.

Дед — непременный участник всех собраний, заседаний и митингов, где выступал с речами. К тому же не было такого начинания в колхозе, куда бы он не совался о пространными рассуждениями, сути которых понять было совершенно невозможно. Он знал решительно все и все мог объяснить, да так, что от этих объяснений у человека действительно начиналась деформация в мозгах.

Пообедав и вздремнув часок, дед Петр садился на прежнее место и здесь околачивался остаток дня, изводя страшное количество махорки. Однажды Титова застала его на бревнах.

— Слушай, дедушка, опять на тебя жалоба, опять корову на кладбище пускал. Штрафовать тебя собираются.

— Надо смотреть в корень, — неопределенно бубнил дед.

— То есть?

— Что есть кладбище? Трава, а под ней покойники. Трава благоукрашает. Корова ходит, оставляет свои эксперименты, то есть, говоря технически, содействует приумножению зеленых просторов нашей Родины.

— Тьфу ты! — гневалась Титова. — Вот обложат тебя рубликов на десять за твои «эксперименты», будешь знать, как общественное место коровьим дерьмом поганить.

— Дерьмо это… — начал дед Петр, но Титова, махнув рукой, ушла, а старик остался, поджидая очередную жертву. Ею случайно оказался я.

Я подсел к старику.

— Скажи, сосед, а не ходил ли ты на Питер весной семнадцатого года выручать государя императора, когда его скинули с престола?

— Как подали нам команду… А как же! Как были мы принципиально присягнутые, то и… Очень просто.

— Не генерал ли Иванов командовал вами?

— Генерал — это важнеющий чин. Ух ты!

— Как же это вышло, что вы не дотопали до Питера и не поставили царя обратно?

— Разложимшись…

— Что, что?

— Разложимшись, говорю. Эх ты! — Дед Петр сокрушенно помотал головой.

— Что ж это обозначает?

— Стало быть, разложили нас. Наскрозь. Деформация в мозгах пошла.

— Кто же это постарался? Кто вас разлагал, спрашиваю?

— В очках. В очках были. В отделку разложили.

— И тебя тоже?

— А что я? Я человек общественный. Раз такое, мне-то куда?

Дед Петр часто рассказывал о своей службе при дворце. По его словам выходило, будто Николай II только тем и занимался, что вел нескончаемые беседы со своим верным гвардейцем и папиросами его угощал:

— А портсигар у него золотой был, вот помереть на этом месте. Брильянт-камень на нем с яблоко величиной, и свет от него шел, ровно тебе от электрической лампочки, которая светит, потому что по проводам проистекает…

— Постой, постой, ты уж доскажи насчет портсигара. Подарил бы тебе за верную службу.

— А как же! Даже навязывал, да я отказался. «Ваше инператорское величество, — объясняю я ему, — да куды ж мне при нашей серости такую вещь иметь?» А он мне: «Для интересу, в видах твоей преданности». — «Какой же, — говорю, — интерес такую вещь в портках таскать, каковые с худыми карманами, по нашему невежеству происходящему? Да я в одночасье от страха кончусь: вдруг тяпнут, поскольку народ несообразительный со своим положением в социальном масштабе и тяпает, что плохо лежит, в видах неполучения образовательного ценза?» Государь посмеются, ткнут меня пальчиком в живот, скажут: «Умный ты, однако, поскольку воспроисходишь от коренного населения, где всякое такое случается даже слишком часто». — И во дворец подастся, занятиями побаловаться, министров угостить водкой и грушами дюшес а-ля Мари…

— А что это за груша а-ля Мари?

— Это ихняя матушка вывела на своем огороде такую грушу. А поскольку матушку Марьей звали, они и грушу а-ля Мари назвали.

— Потеха!

Сижу я как-то утром, работаю. Дед Петр, вижу, идет, вытирает о половик валенки, снимает шапочку.

— С добрым утречком проздравляю. Все пишете?

— Пишу.

— Дело важнецкое, но нам не по силам. А зашел я к тебе, Евгеньич, по вопросу мирового оборота.

— Именно?

— Говорят, будто вскорости люди полетят… на этот… на Марс. Читал мне сыночек из научного журнала.

— В свое время полетят, дедушка.

— Так, так. — Дед Петр оперся о притолоку и глубокомысленно мял бороду.

— Да ты садись.

— Когда стоишь, мыслям простору естество дает.

— А скажи, сосед, там, говорят, воздуха ни на грамма?

— В космосе, что ли?

— Ага!

— Да, воздуха там нет.

— Так сказать, полное неприсутствие кислорода и прочей влаги. И человечек будет летать, сыночек сказал, вроде бы, как муха. Выходит, что там значительно хуже, чем на земле. Одна стихия и больше ничего. Дыхнуть нечем, это ж надо! Но я придумал…

— Что?

— Как туда доставить воздух. В бензовозах, очень просто! Накачать вместо бензина воздухом и на самолетах туда… Тысчонки полторы доставят воздуху, и живем!

— Здорово придумано.

— А ты думал. Стало быть, полетят люди на Марс?

— Я уже сказал.

— Умора! К примеру, моя корова летит на Марс. А что? Молоко и там нужно пить, поскольку витамин, — Дед Петр снова поерзал пальцами в бороде, надел шапку и, не сказав ничего, ушел…

…Как-то в Тамбове, сидя у Школьникова, я рассказал про Мойшинель и о рассуждениях деда Петра.

Алексей Михайлович весело посмеялся.

Само собой разумеется, знаком я был не только с секретарями Тамбовского обкома партии.

Большое впечатление как человек в высшей степени деловой произвел на меня известный в области инженер-строитель В. Я. Капцелович, энергия которого не иссякает с годами, а лет ему уже немало, и здоровьем похвастаться Виталий Яковлевич не может. Но, не считаясь со временем и настроением, этот человек успевает за день сделать гибель дел. Все знают: то, за что взялся Капцелович, будет сделано хорошо, толково, прочно…

Недавно в Тамбове меня познакомили с талантливым скульптором С. Лебедевым. Дружил я и до сих пор дружу с известным не только в Тамбове поэтом С. Головановым: нас обоих объединяет страсть к исследованию истории Тамбовского края. В свое время помог я начинающему драматургу Архангельскому. Теперь его пьесы ставят часто, и идут они с успехом. Очень понравились мне своими деловыми качествами председатель колхоза имени Ленина Крыгин, секретарь Токаревского райкома партии К. И. Искеев, хозяева рачительные, умницы, инициативные, страстно любящие в прошлом захудалый район.