Собрание сочинений. Том 1

— Разговоры, думаю, будут недолги? — спросил белый.

— Да, в общем недолги.

— Я шел на диверсию, имя мое Лев, двадцать восемь лет. Думаю, этого хватит.

— Откуда прибыли?

— Я?.. Из Кореи.

— Непосредственно?

— Не имеет значения.

Шлегель опустил глаза на шахматную доску и стал думать о человеке, который сидел перед ним, всей силой ума, всей остротой логики, всем жаром вдохновения, потому что он должен был узнать, разгадать этого человека.

— План вашей диверсии?.. — спросил Шлегель, твердо глядя в лицо проходчика.

Тот отрицательно покачал головой.

— Это будет иметь значение при выборе наказания. Что вы намерены были предпринять? Взрыв мостов, поджог складов, убийство?

Проходчик отрицательно покачал головой.

Шлегель сказал ему:

— Если вы хотите казаться политическим, а не уголовным преступником, не теряйте времени зря. Даже если вы мелкий пограничный браконьер, вам нет никакого смысла молчать.

— Если вам доставит удовольствие, — я шел на совершение актов социального возмездия.

— В отношении кого именно?

— В отношении многих.

— Личная месть?

— Акт социальной защиты. Впрочем, отчасти и месть.

— За кого?

— За тех, кого вы убрали из жизни.

— Кого именно?

— Называть их всех — дело долгое.

— Не стесняйтесь, у нас есть время. Точнее, пожалуйста, — месть за кого?

— Я хотел бы, чтобы мой ответ считался последним и исчерпывающим, — за Россию.

— Вы действовали по доверенности ее представителей?

— Да, конечно.

— Кого именно?

— БРП, вы знаете.

— Эта ассоциация представляет государство? Точнее, пожалуйста.

— Она представляет лучших людей государства.

— Какого? Сколько их, этих представителей?

— Не имеет значения.

— Напротив… Когда вы приходите убивать людей, работающих по мандату сотен тысяч трудящихся, следует знать, от скольких миллионов вы являетесь делегатом.

— Я пришел не на урок политграмоты.

— Заметьте, вы не пришли, вас поймали.

— Не имеет значения.

— Разве?

Пауза. Шлегель берет со стола карту, найденную у проходчика, и внимательно изучает ее.

— Итак, БРП, — говорит он, — руководимое прибалтийским бароном Торнау, японским разведчиком Якуямой и литовским шулером Шпильманом, вы называете ассоциацией лучших людей вашего государства?

— Однако вы их хорошо знаете.

— Да. Не вы первый за этим столом. Итак, это лучшие люди вашего государства?

— Это люди моих убеждений. Довольно.

Пауза. Шлегель возвращается к изучению карты.

— Это у вас здесь что? Мост? — спрашивает он, стуча пальцем по карте.

— Да, — отвечает, прищурясь, проходчик. — Довольно точно, как по-вашему?

— Да, довольно точно. Итак, лучшие люди ваших убеждений выбрали для ответственного поручения вас, гражданина Льва, двадцати восьми лет. Чем вы объясняете такое доверие к себе со стороны руководства?

— Я патриот и не спрашиваю, почему посылают на смерть меня, а не другого.

— Ваш патриотизм основан на нежелании знать свою роль, так?

— Я этого не говорил. Я хочу только сказать, что я солдат и мне безразлично, почему мне доверяют больше, а другому меньше.

— Разве в такой организации, как ваша, не доверяют всем одинаково?

— Не знаю.

— Вы не интересовались этим?

— Нет.

— Но вы потребовали хотя бы объяснения вашей диверсии?

— Да.

— Вы получили указание, кого именно следует убрать и за что?

— Да.

— Например?

Проходчик отрицательно покачал головой, и Шлегель снова углубился в рассматривание карты, как человек, который ведет беседу без особого интереса и не торопится делать из нее выводы. Опыт подсказывал ему, что человек этот будет раскрыт, но как — этого Шлегель не знал еще сам. Иногда он не запоминал даже ответов проходчика, все свое внимание обращая пока на тон ответа, приучая себя к естественному ритму и складу речи подследственного. Ему нужно было приучить свой слух к манере его говора, чтобы уловить колебания, отклонения, задержки, какие произойдут впоследствии, когда дело дойдет до вопросов, имеющих большое значение.

— Можете ли вы мне сказать, какой точки зрения придерживается БРП на аграрный вопрос в Советском Союзе?

— Я этим не занимался.

— А какова ваша специальность?

— Я боевик.

— Точнее?

— Я боевик. Это должно быть понятно. Вы отлично знаете, что это такое.

— Наша партия имела боевую организацию, но никогда не содержала наемных убийц. Каждый поступок наших боевиков — политический акт, всесторонне объяснимый. Боевики нашей партии всегда знали, куда, зачем и для чего они идут на смерть.

— Знаю и я.

— У меня на этот счет сомнения.

— Мы казнили вашего Шлегеля. Помните?

— Как же.

— Мы казнили его как душителя народной свободы, как палача наших товарищей. Тот, кто пришел на его место, учтет это.

— Безусловно.

— Дамоклов меч, ежечасно, ежеминутно занесенный над ним, послужит ему в пользу. Нет-нет да и вздрогнет, нет-нет да и задумается над своей кровавой работой, а не довольно ли, а не время ли перестать?

— Вы создали образ чекиста по своему образу и подобию. Он неверен.

— Дело не в типе чекиста, дело в положении человека, который приговорен к казни без указания срока. Представьте его состояние.

— Я попробую. Это трудно представить.

— Вы не отвечаете на мой вопрос?

— Да, потому что в нашем с вами положении задаю вопросы я, а отвечать на них должны вы. Кроме того, я и есть Шлегель, это моя фамилия.

— Вы живы?

— Как видите.

Пауза. Шлегель изучает карту.

— Какова точка зрения БРП на рабочий вопрос в Советском Союзе?

— Не знаю.

— На профессиональное движение?

— Понятия не имею.

— Вы шли убивать?

— Казнить.

— Нисколько не задумываясь, зачем вы это делаете?

— Да. То есть нет, я знал.

— И были согласны?

— Да.

— Вы получаете сдельно?

— Да, но это не имеет значения. Я патриот своей родины, великой и свободной России.

— В момент революции вам было тринадцать лет, что вы успели сделать для родины и что она — для вас?

— Я дворянин.

— Точнее.

— Я сын коронного чиновника.

— Точнее, пожалуйста.

— Я сын большого государственного человека.

— Точнее.

— Я не намерен рассказывать своей биографии.

— Ваш отец казнен революцией?

— Нет.

— Из ваших родных кто-нибудь казнен революцией?

— Никто.

— К какой партии принадлежал ваш отец?

— Не помню.

— А мать?

— Не помню.

— Она жива?

— Не имеет значения.

Пауза.

— Когда молодого пария, как вы, который ничего толком не знает, посылают на ответственное дело — очевидно, у него есть какие-то особые достоинства, помимо наивности и невежества. Как вы думаете?

— Да, наверно так.

— А какие, по вашему мнению?

— Не мне говорить о себе.

— Это я могу сделать, правда?

Шлегель последний раз бросает взгляд на разостланную перед ним карту.

— Очень грубая работа, — говорит он. — Человек, никогда не бывавший в этих местах, сроду не рискнул бы итти по такой шпаргалке. И моста этого нет, и шоссе не туда. На память составляли?

Проходчик молчит.

— Почему вы не пишете больше стихов? — спрашивает Шлегель.

Пауза. Пауза. Очень хорошая пауза.

— Я никогда не писал стихов.

— Разве? Точнее, пожалуйста.

Память, работавшая с невероятной стремительностью, тотчас развернула маленькое воспоминание. Месяца два назад Шлегель обратил внимание на заметку из Кореи в харбинском белогвардейском журнале. Сразу бросалось в глаза, что писал ее неудачный поэт, владевший языком ходульно приподнятой прозы. Неудачные поэты всегда стараются и прозу писать, как стихи. Шлегель сам когда-то сочинял, и ему было видно, что поэт, внимательно читавший Маяковского, отразил его влияние в своем языке. Шлегель тогда подумал, что этот лектор из Кореи — в недавнем прошлом советский подданный. Такие странные выводы являются почти сами собой в сознании, натренированном на сближении самых противоположных ассоциаций. Что-то было в языке этого лектора из Кореи такое, чего не было в языке старых белогвардейцев, — пожалуй, как это ни странно, — следы какого-то неясного благородства вместе с большой свободой. На язык старых белогвардейцев Маяковский никогда не оказывал влияния.