Грозное лето

Бьюкенену надоело слушать это, и он спросил:

— Так на чем мы решили: может английский флот в Архангельск идти или не может? Я должен ответ дать в Лондон, господин министр. Кудель мне не нужен. И самовар тоже. Я выпью с вами коньяк во имя победы — это много, много вкусней, смею вас уверить. Я — гурман.

Сухомлинов налился злостью, встал с кресла и сухо произнес:

— Хорошо, господин посол. Я доложу о вашей просьбе великому князю.

— Я доложил три дня назад, но великий князь молчит, не хочет решить, — сказал Бьюкенен.

Сухомлинов едва не воскликнул: «Так какого же вы рожна пристали ко мне, как банный лист?» — но послу Великобритании так не скажешь, накляузничает царю при первой же возможности. Впрочем, государь-то не очень жалует его вниманием: на одном из обедов даже не удостоил его чести, хотя Бьюкенен становился и так и этак, чтобы попасть на глаза императору, и был замечен лишь в третьей позиции, удостоившись царского рукопожатия и пожелания спокойной ночи. Только и всего: «Спокойной ночи, господин посол», — вспомнил он давний случай в Царском и еле приметно улыбнулся.

Бьюкенен заметил эту улыбку и спросил:

— Господин военный министр хочет мне сказать что-то очень приятное о наступлении русской доблестной армии? О, я знаю, все пруссаки побежали в Берлин, и Вильгельм хватает голову руками от ужаса. Браво русским, господин министр!

Сухомлинов, в тон ему, сказал:

— А я знаю, что Жоффр и Френч тоже «хватают голову руками». От ужаса перед двумя армиями противника, Клука и Бюлова, заходящими справа на Париж. Согласитесь, господин посол, что марш германцев через Бельгию можно было предвидеть в прошлом столетии.

Это было явное неуважение к союзникам, и Сухомлинов знал, что чванливому послу Англии это не понравится, но должен же кто-нибудь сказать этим настырным господам, Палеологу и Бьюкенену, что они находятся в Петербурге, а не у себя дома и должны вести себя соответственно, а не садиться на шею России с бесцеремонностью, достойной лучшего употребления?

Бьюкенен, к удивлению Сухомлинова, не обиделся, а лишь сказал:

— Англия имеет первоклассный флот, но не имеет первоклассной армии. Франция имеет первоклассную армию, и не понимаю я, почему генерал Жоффр отступает. Не может же сэр Черчилль высадить наш флот на французской земле?

Сухомлинов согласно кивнул головой. Что правда, то правда: флот на сушу не высадишь. Однако…

— Однако, — сказал он без всякой дипломатии, — сэр Черчилль не помешал же своим могущественным флотом пройти через Гибралтар «Гебену» и «Бреслау» и благополучно достичь Босфора, что ничего хорошего России не сулит. Впрочем, вы и в японскую кампанию пропустили в Японию построенные в Италии крейсера «Касуга» и «Ниссин». Равно как и помешали адмиралу Того прекратить сражение с русскими, как он хотел сделать, не добившись успеха своих атак. И если бы не вы — наш флагман «Цесаревич» мог бы и не быть подбитым, и вся кампания могла бы закончиться иным исходом.

Бьюкенен ответил горячо, протестующе:

— Это не относится к делу, господин министр, это было давно. А сейчас британский флот стоял на Мальте, а «Гебен» и «Бреслау» проходили мимо Тулона, где был французский флот, который мог потопить дредноуты в считанные минуты, однако не сделал этого.

Сухомлинов с грустью подумал: «Англия остается Англией: все должны таскать каштаны из огня для ее короны», но ничего не сказал, а посмотрел на часы в углу, сверил со своими, уходившими на десять минут вперед, и встал, давая понять, что разговаривать более не о чем.

Бьюкенен раздраженно спросил:

— Более военный министр ничего мне не скажет?

— Я сказал все, господин посол. Даст верховный корпус для вас — значит, даст. Нет — так нет.

— Но Франции он дает три корпуса! — ревниво воскликнул Бьюкенен.

— Пока нет.

Тогда Бьюкенен вновь встал в позу ревнителя интересов своей союзницы Франции и сказал почти с угрозой:

— Я буду телеграфировать Лондон, сэру Грею, что военный министр России не желает нам давать помощь три-четыре корпуса.

И Сухомлинов с великой досадой ответил:

— Господи, да дадим мы вам четыре или три корпуса, не гоните нас в шею только! У нас нет сейчас отмобилизованных корпусов — вы это можете понять наконец, господин посол?

Бьюкенен нетерпеливо спросил в свою очередь:

— А господин военный министр может понять меня? Ваша столица находится от германской армии сколько верст? Более тысячи верст. А Лондон находится двести километров. К вам цеппелины не долетят, а к нам могут летать туда-сюда. Подумайте, как это опасно для нас! Что же, переносить нам Лондон в Канаду?

«Подумайте, как это опасно». Точь-в-точь как Палеолог стращал Сазонова германцами. «Одним миром мазаны», — отметил Сухомлинов и хотел прощаться, да Бьюкенен сказал:

— Тогда я просить буду свидания с императором. Вы не желаете помочь союзникам, и я понимаю почему…

Сухомлинов весь напрягся, и ему уже слышалось: «Потому что вы — германофил», но Бьюкенен этого не сказал, так как вошел секретарь Зотимов и сообщил:

— Ваше высокопревосходительство, на прямом проводе — ставка.

Сухомлинов взял трубку и услышал отдаленный и слабый голос Янушкевича:

— Владимир Александрович, здравствуйте. Я докладывал великому князю о просьбе Бьюкенена… Его высочество повелел вам сформировать полк из стариков — донских казаков — и послать его в Лондон. Так что столица Британской империи может спать спокойно.

Сухомлинов едва не рассмеялся, но сдержался.

— Хорошо. Спасибо, Николай Николаевич, — поблагодарил он в трубку. — Я передам ответ ставки господину английскому послу. Кстати, он сидит сейчас у меня… Как дела, Николай Николаевич?

Янушкевич помолчал немного и ответил общей фразой:

— Ничего. Самсонов продвигается на север, Ренненкампф гонит противника на запад. Если все пойдет таким образом, Мольтке придется снимать с запада еще несколько корпусов, и тогда союзники смогут перейти в атаку по всему театру. Винтовок недостает… Нельзя ли прислать тысяч сорок — пятьдесят?

— Что у вас случилось с четвертой армией барона Зальца? Мне сообщили, что вы отчисляете его с поста командующего армией и присылаете ко мне? Что я буду делать с ним? Опять в Казань направить? Но там никого не осталось в штабе… Плохо слышно! Очень плохо, вы лучше бы телеграфировали. Да, да, благоволите объяснить…

Янушкевич, видимо, напрягал голос и докладывал:

— Разрешите пояснить… Австрийцы обошли правый фланг Зальца, ведя атаку на четырнадцатый корпус. Корпус в беспорядке отступил и тем самым открыл фланг. Генерал Алексеев сообщил, что в армии Зальца отсутствовало всякое управление. Если бы не инициатива шестнадцатого и гренадерского корпусов, не ушедших на узкий участок фронта, была бы катастрофа. Верховный главнокомандующий повелел сместить барона Зальца и второго Жилинского-Войтина и заменить их генералами Эвертом и Клембовским. Возможно, придется сместить и начальника штаба генерала Гутора… Вы слышите меня, Владимир Александрович?

— Слышу, очень плохо… Допинг, допинг нужен самый сильный, иначе наших командующих не расшевелишь. Ренненкампф держит против Летцена целый корпус Шейдемана, коего вы напрасно передали в первую армию. И еще держит кавдивизию генерала Гурко. У Самсонова же на правом фланге остался всего один шестой корпус генерала Благовещенского, на коего полагаться нельзя. Надо обходить крепости, блокировать их, будь то Летцен или Кенигсберг. Благоволите это запомнить, дорогой Николай Николаевич, — кричал в трубку Сухомлинов и продул ее так энергично, что Бьюкенен стал мизинцем прочищать свое длинное левое ухо, словно его заложило.

Янушкевич тоже продул трубку, и стало слышно немного лучше.

— Скоро едем в Белосток, будет допинг Жилинскому, чтобы тралил лучше Восточную Пруссию, — сказал он.

— За флангами, за флангами Самсонова наблюдайте. Людендорф — это авантюрист, может попытаться напереть на один из флангов второй армии…

— Крутая мера великого князя относительно Зальца, я полагаю, будет для всех хорошим пугалом, — продолжал Янушкевич. — В частности для Николая Иудовича.