Красная роса (сборник)

широко раскрытыми глазами впилась в лицо своего отца.

— Нет, я вас не разыскивал, домой ходил — забыл очки…

У Инессы отнялась речь — смотрела на отца.

— Вижу, уже успели разочароваться… Ну что же, наша Таль на первый взгляд неказистая.

Не всякий ее даже заметит, особенно в летнюю пору. Хитренькая она у нас, летом оставляет

наши леса, любится с самим Днепром, а вот весной себя показывает…

Так необычно, так нежно и ласково говорил отец о неказистой Тали, словно человека

характеризовал. Инессе даже показалось, что она совсем по-другому взглянула на этот

невзрачный ручеек, и почувствовала, что ей теперь будет очень недоставать его в жизни.

— Леса наши тоже не раскрыли вам свой характер. Сейчас они такие величавые и ласковые,

такие спокойные да убаюканные, в это время они растут, сил набираются, к пенью птичьему

прислушиваются. Они любят эти концерты, солнце их пригревает, небо пестует, вот они и

мечтают в задумчивости, внешне красивые, а бесхарактерные. А пускай только осень наступит

или зима придет…

Так поэтично, так красиво говорит отец. Интересно, а что он скажет, когда узнает, что

Инесса… его дочь?

— Разочаровались, девушка, не узнав по-настоящему нашей глуши. А она только на первый

взгляд, если со стороны взглянуть, глушь. А какая безудержная жизнь кипит в этой глуши! Тут и

великаны-лоси, тут и зверье помельче ведет извечную игру с жизнью и смертью, птицы бороздят

небо, одни улетают, другие появляются, и муравьи делают свое дело…

Иван Матвеевич и сам не знал, зачем говорил все это незнакомой и, по всему видно,

случайной искательнице призрачного счастья. Уже бывало, что приезжали сюда воспитанницы

города с дипломами и направлениями в сумочках, с тревогой и испугом в глазах. Одни сразу же,

не таясь, просили наложить коротенькую резолюцию: «Мест нет». Иван Матвеевич не колеблясь

резолюции такие накладывал и сам оставался довольным, так как считал, что не только

просительнице, но и лесу, и ему самому тоже повезло — лучше подобных работничков и не

знать.

Были такие, которые молча приступали к работе, но уже по выражению их кислых лиц было

видно, чтао они наработают. Приживались в лесу только те, в кого лес не вселял страх и скуку,

кому пел или нежную, или грозную симфонию жизни, пел во все дни и во все времена года, кому

становился родным домом, раскрывал свою могучую, непостижимую, но прекрасную душу.

Догадывался Иван Матвеевич, что эта девчонка тоже случайно сюда приблудилась, видимо,

и сама не осознавая, почему ее именно сюда занесло. И еще почему-то был убежден Иван

Матвеевич: какая-то беда забросила эту девочку в глухой лес. Из нелегкого и долгого

жизненного опыта знал: такое случается. В давние времена убегали обездоленные девушки в

монастыри, надевали монашеские одежды, добровольно заточали себя за глухими и суровыми

стенами. Сегодняшние тоже бывают несчастными, вот и им приходится искать приюта и такого

места на земле, которое залечило бы рану.

«Чья же она дочь, эта девушка? — думал Иван Матвеевич. — Могла бы быть и моей. Мой

ребенок живет где-то в незнакомом и далеком от меня мире…»

— Жаль, что не пришлись вам наши места по сердцу, а то я уже и работу собирался вам

предложить. Несложную, но очень интересную…

Инесса подняла глаза. Они уже не были испуганными, ее утешили и успокоили слова отца.

Хотя он и не знал, кто она, но изъявил готовность прийти на помощь…

— Я не на работу… Я по другому делу…

И сама не заметила, как слетели с уст эти слова. Иван Матвеевич так и напрягся, словно

тетива лука. Не слова незнакомки его поразили, поразило выражение лица, блеск глаз, тон

голоса. Что-то знакомое и загадочное виделось ему в образе девушки, в ее поведении. И как-то

интуитивно, подсознательно понял, что наступила в его бытии минута, которая вот сейчас или

принесет радость, или сломает ему всю жизнь.

— Я приехала, чтобы поблагодарить.

Она сказала это обычным тоном, а он, особенно в последнем слове, услышал горький упрек:

так благодарят только в том случае, когда стремятся как можно больнее упрекнуть за

причиненное огорчение. Может, это какая-нибудь из студенток академии, которым он читал

факультативные лекции? Но он же, кажется, никому из них не приносил огорчений…

— Это за что же мне такая честь? — и вложил в вопрос горечь иронии.

— За хлеб-соль…

— Что-что? — не на шутку удивился Иван Матвеевич.

— За алименты, которыми я была вскормлена…

Это было похоже на взрыв. Впервые это случилось тогда, когда он, четырнадцатилетний

сирота, партизанский разведчик, пошел на прорыв вражеского кольца, пошел без надежды

выйти из окружения. Уже в то время, когда они прорвались, но еще не вышли из-под бешеного

обстрела, одна из мин упала неподалеку, вспыхнула молнией, он успел еще увидеть это, а затем

потерял сознание. Тогда-то и попал в его легкие кусочек металла.

То было давно. Так давно, что уже и позабылось, а когда и вспоминалось, то

воспринималось как сновидение, которое то ли было, а может, и не было его совсем. Теперь он

тоже чуть не потерял сознание.

— Иночка, дочь… Дочь моя… — шептал сухими губами.

— Отец… — повторяла, словно в полусне, Инесса и не могла сдержать счастливых слез. Они

обнялись, прижались друг к другу влажными лицами и долго так стояли…

Роланд был простым сельским хлопцем, родители его проживали неподалеку за Талью, всего

лишь несколько лет назад перебрались из тесной, наполовину осевшей в землю хижины с

маленькими окошечками в новый, кирпичный, покрытый густоребрым шифером пятикомнатный

дом.

Учился Роланд в здешней школе, звезд с неба не хватал, большинство учеников обскакивало

его, но получилось совсем не так, как кое-кто пророчил: он сам обскакал многих сверстников.

И все потому, что было у Роланда одно увлечение, да такое могучее, оно и вывело его в

люди. Многие его одноклассники после десятилетки искали счастья в институтах, но нашли его

далеко не все, а Роланд с первого захода сдал все экзамены и поступил не куда-нибудь, а в

академию, потому что очень любил лес, обожал каждое растение, готов был постоять за все, что

жило в лесу, никогда не поднял руки ни на птицу, ни на зверье, а, наоборот, защищал их.

Любовь к природе привилась ему с самого детства. И привил ее не кто иной, как Иван

Матвеевич. В первое время, до того, как начал руководить лесничеством, Иван Матвеевич

квартировал у родителей Роланда. Получилось так, что маленький Роланд полюбил постояльца

больше, чем родного отца, которого, собственно, трудно было полюбить: очень хмурым,

молчаливым и жестоким был отец. Ему легче было хлестнуть своего отпрыска, чем слово сказать.

Любил, чтобы его понимали с первого взгляда: посмотрел на ведра — беги за водой, зыркнул на

дрова — тащи их в хату, стрельнул глазами на корову — выгоняй ее на пастбище.

Роланд дома был тише воды ниже травы, зато на людях, особенно в школе, на голове ходил.

Учителя жаловались отцу, однако, к их удивлению, он оставался безразличным к подобным

жалобам.

— Учите! — изрекал сурово и отворачивался.

Все ожидали, что из Роланда вырастет сорвиголова. Этого не случилось, и, возможно, только

благодаря Ивану Матвеевичу.

Он увлек мальчика своими книжками и разговорами, рассказами о лесе, о его таинственной

и удивительной жизни. Хлопец жил и бредил с тех пор лесом. В школе был организован кружок

юных друзей природы, и заводилой в нем стал Роланд Карпенко. Руководил кружком сам Иван

Матвеевич, руководил на общественных началах, но с таким увлечением, с таким азартом, что

собственной любовью к лесу, которому посвятил жизнь, зажег и своих воспитанников. А