Каждая минута жизни

— Конечно, при одном условии: если ты выполнишь требования корпорации, — осторожно добавила Валькирия.

— Ах, вот оно что!.. Требования… Вот наконец самое главное, без чего контракт недействителен… — Рейч встал из плетеного кресла, выпрямился. — И чем же это я обязан отблагодарить своего благодетеля фон Либа?.. Собственно говоря, что будет с самим изобретением?

— Либ найдет ему подходящее применение, Герберт, — осторожно сказала Валькирия.

— А я и не сомневался. Абсолютно не сомневался, — только теперь поняв всю значительность услышанного, холодно, насмешливо и едко усмехнулся Рейч.

Валькирия тоже встала, взяла Рейча за плечи и властно усадила его в кресло.

— Ты, кажется, иронизируешь?.. Не нужно, милый. Оставь свои альтруистические привычки, — настойчиво проговорила Валькирия. — На розовой филантропии дома не построишь. А Либ — это сила!

— И что же дальше?

— Если работы по практическому применению «альфы» завершатся успешно, вознаграждение достигнет миллиона марок. Миллиона!

— Да ну?! — пораженно и в то нее время с легкой ухмылкой воскликнул доктор Рейч. — Это большая удача, Вальки! Целый миллион!

Ей стало ясно, что он издевается. И весь этот их разговор был затеян напрасно. Валькирия со злостью взглянула на Рейча, лицо ее потемнело. Она готова уже была разразиться безудержной бранью.

— Ты не должен так разговаривать со мной, Герберт, — стараясь говорить как можно спокойнее, произнесла Валькирия.

— Извини, дорогая, но я действительно считаю, что это большой успех, — не обращая внимания на ее тон, с совсем уже откровенной иронией перебил ее Рейч. — От меня так немного требуется: только принести в жертву жизнь какой-то там девочки!

— Да, принести, принести!.. — вскрикнула Валькирия, сузив глаза. — Ты должен думать не о девочке, а о своем доме, о своей семье, о своем бедном несчастном сыне!

Рейч встал. Лицо его побледнело, в глазах потухла ирония. На него словно что-то нашло, и он, как в сомнамбулическом сне, направился к двери. Валькирия испуганно попятилась, уступая ему дорогу.

— Герберт!.. — позвала она тревожно. Догнала, схватила за руку. — Послушай, Герберт!..

Рейч, высвобождая свою руку, вошел в дом.

— Герберт!.. — почти в отчаянии одними губами прошептала Валькирия.

Хлопнула дверь и словно отгородила Рейча от нее глухой непроницаемой стеной. Слышны были только его быстрые шаги вверх по лестнице. Валькирия еще некоторое время стояла в растерянности, затем с размаху ударила ладонью по столу.

С нее достаточно!.. Она долго терпела, но сейчас все будет по-иному… Баста!

Она рухнула в кресло, безвольно вытянула на столе холеные руки и зло, беззвучно заплакала, зарыдала, сотрясаясь всем телом.

25

Тяжело давался этот материал Тоне. Особенно осложнилась задача после вторичного разговора с начальником Максима Зарембы — Кушниром.

Худой, с хитрыми глазками и заискивающим голосом, он закрыл на ключ дверь кабинета и начал доставать из сейфа стопки бумаг.

Это все, говорил, материалы на Зарембу, готовый криминал, который он придерживает до поры до времени. Но о себе просил не упоминать, он тут ни при чем. И с Зарембой он в хороших отношениях, пусть себе пока работает, делает полезное дело.

Вот какой жук!..

Говорила Тоня и с секретарем парткома Сиволапом.

Иван Фотиевич рассказал совершенно противоположное. Да, конечно, Максим Заремба — не сахар, и характер у него упрямый, въедливый, ершистый. Он болеет за свое главное дело — коренную реконструкцию цеха. Тем самым многим, привыкшим жить спокойно, наступает на пятки, давит на мозоли. А кому же это понравится? Вот и строчат жалобы, анонимки всякие. Не стоит обращать на них внимания.

Хотелось Тоне использовать в статье и эпизод с пожаром, когда Николай Пшеничный, токарь из цеха Зарембы, бросился в огонь, спасая оборудование, а Заремба потом вынес парня из огня. Оба герои, и оба ненавидят друг друга. Точнее, ненавидит-то Николай. Но тут есть причина: девушка между ними стоит, симпатичная, черноволосая Тамара. Разобраться в их отношениях трудно, да и вряд ли стоило вытаскивать эту сторону личной жизни Зарембы на суд читателей большой газеты.

Однако из всех разговоров, встреч Тоня смогла наконец выяснить для себя подоплеку анонимки. У кого-то крепко чесались руки, кому-то хотелось с помощью ее злого пера свалить, сбить с ног Максима Зарембу, глубоко копнувшего землю под ногами любителей нажиться за государственный счет.

Тоня решила познакомить редактора с анонимкой, а потом рассказала о своих встречах и беседах на заводе. Тот долго молчал, раздумывая, наконец спросил:

— А как вы думаете, откуда ветер дует, Антонина Владимировна? Вы-то сами кому перешли дорогу? Откуда взялась эта анонимка?

Тоня вспомнила, как в разговоре с начальником цеха Кушниром им была брошена тень даже на ее деда, легко так, словно между прочим. От кого-то в цехе стало, мол, известно о его работе в немецком госпитале в годы войны, о давней дружбе с этим самым доктором Рейчем. И до сих пор не все выяснено, есть будто бы основания думать, что хирург Богуш остался в каком-то долгу перед этим немцем и сейчас должен свой долг отрабатывать. «Извините, Антонина Владимировна, что говорю такие вещи о близком вам человеке, но вы должны досконально знать настроение нашего коллектива…»

У редактора, однако, это сообщение никакой тревоги не вызвало.

— Как видите, Антонина Владимировна, — сделал он резюме, — Заремба — человек честный и принципиальный, и эта его принципиальность не всем нравится. В ход пущены все рычаги. Не обошли стороной даже вашего деда.

— Думаю, об этом мне писать не следует, — сказала Тоня подумав.

— Опубликуем то, что вы сочтете нужным. — Редактор положил свою ладонь ей на руку. — Но не грязь и не накипь человеческой зависти нам нужна, а образ благородного труженика. Вот и поищите эти качества в вашем Зарембе. Я вполне полагаюсь на ваш вкус и опыт.

Антонина взглянула на часы, встала из-за стола и сладко потянулась. Поздно уже. Да и дед что-то задерживается. Днем позвонили, вызвали в клинику. Опять, наверное, что-нибудь случилось с девочкой, дочерью Зарембы… Кстати, о Зарембе. Договорились, что он зайдет сегодня вечером, часам к семи. Не хотелось, чтобы в таком материале были какие-нибудь «проколы», все надо выверить. Как всякий грамотный журналист, Тоня знала, что за спиной любого газетного факта должны стоять точные и неопровержимые аргументы — на случай, если найдется критик. А после острых статей от недовольных отбою не будет, это уж как пить дать. Ну, да ладно. Дело сделано, до семи еще есть время, можно и ванну принять.

Тоня напустила воды, налила, разболтала шампунь и забралась по горло в душистую пену. Рядом, в нише, красный телефонный аппарат, который она привезла когда-то из Чехословакии, вмонтировала специально для деда — на случай, если ему, не дай бог, станет плохо. Однако дед этим телефоном не пользовался. Дед вообще не принимает ванн, предпочитает прохладный, освежающий душ. Телефон любила Тоня. Можно позвонить кому-нибудь из подруг и посудачить о всяких женских делах, об общих знакомых. Можно потревожить и Андрея в его лаборатории или в кабинете, оторвать от срочных дел…

Она лежала, окутанная ласковыми всплесками воды, в пенистом озерце ванны, над ней — матовый плафон: свет падал на большое овальное зеркало над умывальником, играл веселыми зайчиками на бутылочках, флаконах, тюбиках, баночках, на множестве всяких щеточек, пилочек, ножниц, маникюрных щипчиков. Маленький комфорт с его маленькими наслаждениями. Женщина всегда должна его иметь в достаточном количестве, так думала Тоня. Без комфорта женщина просто грубеет, перестает быть женщиной. Ее нежная чувственность превращается в сварливую капризность, в грубую прихоть. «И потом все это, в конце концов, принадлежит не мне. Я отдам себя моему избраннику, хочу, чтобы моей нежностью и женственностью любовался мой будущий муж, мой верный друг, спутник и товарищ…»