Смех под штыком

— Илья, сидай галушки исты: ты, верно, с утра не ел. И ты, Иосиф, сидай.

Иосиф поблагодарил за приглашение, а Илья, возбужденный вкусным запахом, охотно присел; кавалеристы предупредительно уступили ему место.

— Я и не помню, когда я ел. После боя в Геленджике столько работы… А сегодня еще ночь напролет не спать.

— А ты, Илья, закажи, чтоб тебе подавали исты, — посоветовал один из родимых. — Тебе ж некогда, куда тут человеку об еде помнить, а без этого долго не выживешь. И работать так много не надо: всего сам не переделаешь, оглоедов тут хватит — дуй их в хвост, под такую мать.

Илья не ответил. Он наверстывал потерянное за неделю и наедался в запас еще за неделю. Легко советовать, да попробуй, прикажи подать — на другой же день бунт поднимут, скажут: барином держится.

Усенко сообщил ему, что обезоружил здесь гарнизон холмских казаков в 50 человек и засадил их под стражу. Отобрал для «шлепки» человек шесть. Так как с ними? Он их всех хорошо знает.

— А вот Иосифу передайте.

— Да мы и сами управимся, только насчет утверждения…

— С Иосифом и разберитесь.

Появились гноящиеся, слезящиеся, вспухшие, бледные прокаженные с повязками на лицах, на пальцах. Они спрашивают Илью. Он только что встал от ужина, поблагодарил родимых за угощение и хотел уходить. Наткнулся на прокаженных — и брезгливо отшатнулся, не смея дышать, чтобы не вдохнуть заразу. А они подступают к самому носу, гнусят, знают, что они страшны и своего добьются. Они жалуются, что зеленые их ограбили, забрали муку и зарезали свинью.

— Разве вам не заплатили? Сколько причитается? Зеленые не грабят.

А они слезятся, гнусят, наступают:

— На что нам деньги, нам вернуть нужно.

— Что же я, из горла их выверну? Каждая армия реквизирует продукты… Обратитесь к казначею — он заплатит вам.

Тут другие гноящиеся пришли:

— По хатам лазят, грабят, часы украли.

— Кто лазит? Вы приметили их? Я проведу вас по домам.

— Не знаем, кто их знает, только вы скорей уходите: житья нам нет.

Тут выскочил взбешенный Тихон, завизжал своим фальцетом:

— Возьми часы! На что мне эта пакость! Я обменял их добровольно на свои!

— Какая же это мена: какую-то баночку сунул и скрылся…

Ушли, а Илья — к Тихону добродушно:

— И охота тебе с дрянью связываться: еще заразишься.

— Да никто к ним не лазил; ну, муку искали, картошку; свинью зарезали, а больше ничего не брали. Я и сам говорил ребятам, чтоб заразы боялись.

А прокаженные мстят, шатаются по домам, трутся о зеленых, лазят с ковшами в бочки с водой, мочат в них гноящиеся руки.

Приказал Иосиф, чтоб ни один не показывался, иначе всех перестреляет — забились в норы.

О них говорили, что они живут с женами и детей имеют…

Поздно вечером Иосиф сообщил Илье, что все благополучно, часть местных зеленых скрылась, не видно и толстяка. Испугались, как бы самих не «шлепнули».

Выстроился отряд, с которым уходил Усенко. В темноте штыки чуть поблескивали от лучей огоньков, светившихся из окон домов.

Илья говорил о помощи Красной армии, о близости разгрома врага, о торжестве встречи с красными, когда Зеленая армия вырастет в мощную силу и гордо заявит, что она свой долг перед революцией выполнила.

И эта тихая, задушевная речь человека, едва не растерзанного ими, который, казалось, забыл это, как давно прошедшее, в голосе которого не осталось и тени обиды или возмущения, — вызывала в них желание поскорей загладить свою вину, доказать, что они тоже борются и погибают, не задумываясь, за те же идеи; пробуждала в них преклонение перед силой его духа.

И он это чувствовал, окруженный вместе с ними враждебной черной стихией. Чувствовал, что эти зеленые, эти командиры уже сроднились с ним, верят ему.

Через час и он выступил с остальным отрядом. Усенко пошел горами, дикими тропами, в обход. Илья — по дороге.

Промчались громадные сани с пулеметами, кучей зеленых: промелькнули развевающиеся ленты на шапке добродушного толстяка, унесло ветром звучный веселый голос Кубрака.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Красная армия, через десять дней после первого неудачного наступления, 27 января возобновила наступление на всем фронте, перебросив предварительно почти всю конницу и несколько пехотных дивизий на свой левый фланг. Конница эта разбила белых на Маныче, захватила крупные трофеи и шла в их глубокий тыл.

Но белые, собрав шесть донских дивизий конницы на своем правом фланге, ударили в свою очередь в тыл наступающих войск, и на этот раз снова нанесли им поражение, захватив 40 орудий. На ростовском фронте белые также отбили атаки красных, захватив пленных и трофеи. Лишь в ставропольских степях они продолжали отступать.

Белые ликовали. Деникин полагал, что если бы его войска продолжали преследовать красных через Дон, мог наступить перелом всей кампании.

В начале февраля белые начали готовиться к решительному наступлению.

В последних числах января, в глубоком тылу белых на грузинской границе выступила «третья сила» под красным флагом с зеленым крестом.

Но как она решилась? Ведь сколько мы себя помним, «третья сила» все готовилась к очередному с’езду. — Красное ядро создалось в многосемейной армии Вороновича.

Еще 18 ноября состоялся с’езд и не какой-нибудь, а губернский, Черноморский, и не где-нибудь, а в гостях у меньшевички грузинской, в Гаграх. Тайком, чтоб не узнали англичане. Курортная благодать располагала к любвеобилию и с’езд натрудил необыкновенную резолюцию.

«Мы, говорят, вступили в борьбу с реакцией, как самостоятельная третья сила — демократическая».

«Мы, говорят, не сложим оружия до полной победы демократии… Чтобы придать борьбе общероссийское значение».

И постановили они выбрать Комитет освобождения Черноморья, который соберет чрезвычайный с’езд, а тот уже узаконит Черноморскую республику; постановили договориться с Кубанью о вхождении Черноморья в ее состав, как автономной единицы, но при условии разрыва Кубани с Деникиным.

На этот с’езд приглашены были два редкостных члена сибирского учредительного собрания, которых Колчак беззастенчиво отшлепал и которым он же перо вставил. Речь идет в первую голову о Филипповском, бывшем председателе Самарского правительства. Так вот этого самого Филипповского с’езд избрал председателем комитета, а Вороновича — его товарищем и командующим крестьянского ополчения всей губернии, от грузинской границы до самого Новороссийска.

Воронович приступил к организации армии. В основу положил проект народной милиции. Реформа дала «блестящие» результаты. В каждом районе провели делегатские с’езды, на них выбрали районные штабы крестьянского ополчения из трех человек каждый, и поручили этим штабам взять на учет всех боеспособных и все вооружение и снаряжение.

Выросла грозная армия у Вороновича — готов сокрушить, в порошок растереть врага. Но он великодушен. Он дает срок одуматься.

В декабре Комитет освобождения обратился с меморандумом (это нота такая, только уже не тонкая, а толстая)… Так «обратился к английской, французской и американской миссиям, прося их, во избежание могущего произойти кровопролития, предложить Деникину очистить всю Черноморскую губернию до Новороссийска исключительно». Комитет указывал, что «оставление без всякого внимания троекратного обращения к союзникам будет сочтено черноморским крестьянством за полную солидарность с политикой и методами управления Деникина».

Нота от равного к равному.

Ответа не последовало.

Что ж, придется драться. Но куда сунешься с многосемейной армией? С кем начинать? Ребят похрабрее нужно. А тут просятся безработные красноармейцы, скрывавшиеся в Грузии, зеленые, которым надоело любоваться розами и шататься неприкаянными. И Иванков туда же затесался, прячется под своей облезлой ермолкой, ухмыляется в свою скобелевскую бородку. Набрался отрядик человек в 300. Приехало подкрепление из Грузии: эс-эры, меньшевики, а с ними под шумок — и коммунисты: Афонин, Рязанский, и прочие, и прочие — не перечтешь. Кто — в комитет, к портфелям тянется, в креслах спешит место насидеть, а коммунисты — в строй, поближе к солдатам.