Невидимый огонь

Этот мир нельзя переделать, его можно только принять. Против его порядков бессмысленно восставать, всякий бунт был бы бесплоден. Здесь властвуют кротость и смирение, которые постепенно передаются и мне…

В звенящей тишине я двигаюсь среди зыбких фигур, сама не зная куда и зачем, лишь смутно подчиняясь какой-то силе, которая незаметно и мягко и вместе с тем властно несет меня, как речная стремнина несет лодку без весел, и окрестный пейзаж по обе стороны скользит мимо, как берега: недвижные деревья и зыбкие фигуры, бесцветные розы и серые камни, блеклые снега и нетронутые дорожки. Я не удивляюсь ничему — я часть этого мира. Во мне нет ни жалости, ни надежды, только тело понемногу наливается свинцовой усталостью, как будто позади у меня далекий-далекий путь и цель уже близка.

Впереди гранено высятся еще четыре стройных белесых изваяния, образуя квадратную площадку, посреди которой, сгорбленный и заметенный снегом, маячит какой-то округлый предмет. С приближением вижу, что это четыре высокие снежные туи, а нечто низкое и округлое — большой валун. Протянув руку, сметаю с него снег. В сером граните высечены мое имя, фамилия и две даты, означающие начало и конец того, что называют человеческой жизнью.

Я поняла, что и я тоже убита. Но, так же как все остальное, меня и это не взволновало и даже не тронуло, словно относилось совсем не ко мне.

УБИЙСТВО, ЗА КОТОРОЕ НЕ СУДЯТ,

ИЛИ РАССКАЗ О СЕБЕ

Недаром говорится: за грехи молодости мы расплачиваемся в старости, а иногда не в старости даже, а в зрелые годы. Святая правда, и я могу это подтвердить — ведь я и сама типичная жертва грехов молодости.

А началось все так.

Вопреки рекомендациям строгой педагогики (которые тогда мне были неизвестны), в детстве я читала не только высокопробные книги, сочиненные специально для юношества (в которых и по сей день на последней странице указывается, для какой возрастной группы они предназначены), а все подряд, что удавалось выудить и раскопать на чердаках в тех усадьбах, куда я летом нанималась пастушить, так что в руки мне попадала весьма разнородная продукция человеческого мозга, начиная с Боккаччо и кончая Куртс-Малер, начиная с «Католических ведомостей» и кончая «Мужчиной и женщиной», начиная с жития святых и кончая поваренными книгами, словом, всякая всячина, полная мешанина, по которой я и проходила свои университеты и просвещала свой ум как в искусстве, так и в литературе, как в зоологии, так и в географии, как в кулинарии, так и в сексологии, без малейшего усилия заучивая заодно уйму стихов весьма разного качества, усваивая массу давно устаревших сведений и даже таких положений, которые сейчас были бы расценены как безусловно идеалистические и потому вредные, особенно для незрелой еще системы взглядов, каковая в десяти-, одиннадцатилетнем возрасте, несомненно, была и у меня. И прямо-таки макиавеллиевское коварство этих идей я могу подтвердить с полной ответственностью, так как последствия их мне пришлось испытать на собственной шкуре, больше того — в каком-то смысле можно сказать, что они были косвенной причиной моей смерти, хотя и несколько десятилетий спустя.

И если когда-нибудь в моем поведении или в поступках сквозила склонность к мистике, то корни ее надо искать именно там — на чердаках, где среди ржавых утюгов и стульев со сломанными ножками, за мотовилами и прялками, за грабелищами и нанизанными для сушки листьями махорки в таинственном полумраке стояли запечатанные паутиной пыльные сундуки, расписанные фантастическими рисунками, с волшебным содержимым, в которое я погружалась, как муха в сироп, набивая пазуху старыми книгами и журналами, а голову всякой информацией и (простите!) дрянью.

Роковым для меня, однако, стал обрывок какой-то статьи, в которой автор рассказывал о предчувствиях. Оказалось, что человек нередко чутьем угадывает, что именно принесет ему в будущем беду или даже гибель, подсознательно или сознательно боясь этого нечто, пока наконец действительно не случится то, чему случиться суждено. Специалист по предчувствиям приводил и ряд потрясающих примеров. Один индивид, скажем, испытывал постоянный страх перед некой картиной большого формата, висевшей на стене в галерее, и в конце концов это произведение искусства в тяжелой раме сорвалось и рухнуло, конечно, упомянутой жертве на голову. Другое лицо угнетал страх перед путешествием по воде каким бы то ни было транспортом. Лицо это было мужского пола, и в таком качестве его унижал в глазах женщин этот — как, по крайней мере, казалось другим — беспочвенный и смешной трепет. В стремлении себя преодолеть джентльмен согласился на прогулку на яхте. Ее исход нетрудно себе представить. Его труп прибило к берегу только на третий день.

Эта статья меня погубила.

Я стала постоянно к себе прислушиваться, стараясь уловить, от чего я испытываю особенный страх, чтобы тем самым угадать, откуда мне может грозить роковая опасность. Оказалось, однако, что дар предчувствия развит у меня недостаточно сильно. В то время я чаще всего боялась, как бы не выплыли на свет божий разные мелкие проказы, и порой мне удавалось замести следы, а порой нет — со всеми вытекающими отсюда последствиями, отнюдь не приятными, но жизни, однако, ни в коей мере не угрожавшими. Со мной ничего не случалось, и магическая власть статьи мало-помалу стала ослабевать. Так в обманчивом покое минуло примерно тринадцать лет, за которые я окончила не только среднюю школу, но и успела сдать экзамены по марксизму-ленинизму, по диалектическому и историческому материализму, то есть ни в собственных глазах, ни в глазах общества больше не считалась особой малообразованной с шаткой системой взглядов.

И когда я меньше всего этого ожидала, оно вдруг и случилось.

Меня пригласили в Союз писателей на семинар молодых авторов. Я сидела в большом зале и вместе с другими новичками слушала, как один из моих старших коллег (которого тогда назвать коллегой не то что вслух, но и втайне я не смела) очень красиво говорил о том, как следует правильно писать. Более прилежные, чем я, заносили в блокноты провозглашенные с трибуны правила, чтобы затем воспользоваться ими на практике и не попасть впросак. Я же, никогда не отличавшаяся особым усердием и старанием, тем временем осматривала зал, в котором была впервые.

И так, разглядывая большой роскошный, в шелковых обоях зал, я совершенно случайно подняла глаза вверх, к потолку и как раз над собой увидала люстру, или канделябр, или как он там называется, этот огромный светильник, который служил еще прежним хозяевам Беньяминам и весит по меньшей мере несколько центнеров, если не тонну. И эта горящая и сверкающая махина, играя блестками и переливаясь искрами, и — как мне вдруг почудилось — слегка покачиваясь, висела прямо над моей головой. Меня охватило такое чувство, что люстра вот-вот отделится от потолка, я даже слышала, как он с тихим хрустом ползет трещинами, и ни за что, никакими силами не могла отвести глаз от блестящего и грузного сооружения, которое зловеще колебалось со все большей амплитудой, короче — я смотрела не туда, куда мне следовало смотреть, и слушала не то, что следовало слушать, тем самым пропуская мимо ушей ценные и мудрые наставления, как писать правильно, и за свое ротозейство была наказана не только в тот же самый день, но и расплачивалась за него всю жизнь.

А в тот день мои творения были раскритикованы в пух и прах, и референты эзоповым языком дали понять, что в моем лице литература имеет дело со случаем безнадежным. И как раз это последнее замечание, высказанное, правда, завуалированно и со всевозможной деликатностью, чтобы вконец не подорвать оптимизма, коему надлежит обретаться в передовой девушке, зародило во мне фатальное подозрение, которое впоследствии и стало причиной моей гибели, а именно: я усомнилась, действительно ли опасность грозит мне от вполне реальных, массивных, висящих надо мной предметов и не следует ли грозное качание надо мной люстры в Союзе писателей понимать скорее символически. И чем больше я над этим думала и размышляла, тем больше склонялась к тому, что опасным тяжелым объектом, который когда-нибудь рухнет на мою голову (со всеми вытекающими отсюда последствиями), будет не что иное как литература.