Заслон<br />(Роман)

— Никогда не делай этого, хлопчик! Щербину в зубах наживешь.

А сегодня он нажил щербину в сердце. Неужели он никогда больше не услышит этого голоса, не увидит лукаво прищуренных глаз и горьких складочек, резко обозначившихся у рта, когда Кошуба писал вечером последнее в своей жизни письмо. Шура, Саня, Алешка… не ваши ли тела чернеются там на истоптанном снегу?

— Нюни не распускать, — гаркнул по-командирски Сун-фу. — Уноси голову, пока цела! Пошли… — Оказывается, он не считал это бегством и как прежде требовал подчинения. Проваливаясь по колено в снег, понурив голову, третий взвод брел за командиром тербата к вершине хребта.

…Генерал-майор Сахаров наблюдал за боем со своего белого аргамака на расстоянии, недоступном пуле. Щуря в полевой бинокль глаза и потирая бритую, собиравшуюся у мерлушкового воротника в дряблые складки щеку, он упивался кровавой бойней. Было занятно смотреть, как его «молодцы» расправляются с горсткой этих безрассудно решивших потягаться с ним безумцев. Откуда они взялись в это ясное утро? Куда шли и чего искали? Но каковы бы ни были их помыслы, здесь они найдут только смерть.

Хвала всевышнему! Единственный пулемет сразу же отказал. Пулеметчик потащил к лесу эту ставшую бесполезной игрушку, вместо того чтобы удирать налегке самому. Вот его заметили, окружили. Кони гарцуют, как на параде… Неужели пристрелят? Взять живьем! Но что это? Конники кинулись врассыпную. Двое свалились вместе с лошадьми. Изрубленный пулеметчик остался на снежной поляне один. Трусы. О трусы же! Пулеметчик успел встретить их гранатой и разрядить в себя револьвер. Они расправлялись уже с мертвым. Мир праху твоему, молодой большевик, хотя и топчут тебя конями. Я бы охотно взял тебя к себе. Охотно… Вот упал стройный юноша в расшитых оленьих торбасах и блестящей кожаной куртке. Судя по одежде, он является их вожаком. Немного же осталось у него подначальных. Сахаров злобно выругался, увидев, как его люди набросились на повергнутого красного.

— Чертовы живоглоты! — воскликнул он. — Не терпится обобрать еще тепленького. Да вас же перестреляют, как… Ну вот, один уже готов!

Сахаров опустил бинокль и взмахом руки подозвал завороженного жестокой сечей адъютанта.

— Поручик Беркутов, этих взять живыми, — бросил он небрежно.

Донат посмотрел на него вопросительно и преданно бездонными от расширившихся зрачков глазами. Эта преданность всегда чем-то тревожила генерала. Игорь Городецкий был куда беспечнее и проще, с ним было, пожалуй, хлопотливее, но дышалось легче. Мальчишка погиб в Маньчжурии при обстоятельствах загадочных и странных. Вот тогда-то и попал в генеральскую орбиту этот исполнительный и корректный офицер.

— Ах да… — спохватился генерал. — Ну, разумеется, допросить и… — он подумал: — И ликвидировать до наступления ночи.

— Будет исполнено! — козырнул Беркутов.

— Постойте, поручик! Если… — Сахаров помедлил, — если найдутся желающие перейти в мое войско, доставить их лично ко мне.

Тронув повод аргамака, генерал медленно поехал вдоль улицы, брезгливо отворачиваясь от лежавших на каждом шагу убитых.

Когда Алеша очнулся, его поразила разлитая вокруг тишина; потом эта тишина налилась тонким, еле уловимым звоном. И вот уже над самой головой, гудя набатом, раскачивается огромный колокол, опускающийся все ниже и ниже, пока не накрыл его совсем. Гудение колокола было невыносимым, казалось, еще миг — и лопнут барабанные перепонки. И вдруг все стихло. Медленно возвращалась память. В глазах рябило, как от цветных китайских фонариков. Затылок стыл тупой, ноющей болью. Он явственно ощутил под своей щекой чужую, заледеневшую руку и понял, что это отрубленная рука Марка, и ужаснулся. Где же они сейчас: Марк, Шура?.. Алеша вспомнил всех, кто пришел с ним на станичную площадь, и застонал от раскалывающей мозг жгучей боли и от сознания непоправимости того, что произошло. Он попытался открыть глаза, но смерзшиеся веки не разжимались. Где-то далеко-далеко, будто в тумане, мелькнуло лицо Оли, и он вдруг мучительно осознал, что никогда уже не увидит светлого девичьего лица, ни того, как расцветает по весне сирень. Тут чьи-то грубые руки оторвали его от земли и попытались поставить на ноги.

После сытного обеда в доме бывшего станичного атамана Шереметьева Сахаров приказал двигать бригаду к Амурской протоке. Адъютант распорядился увести куда-нибудь на время ребятишек. Дети обычно раздражали генерала, как бы тихо они себя ни вели. И его превосходительство час-другой понежился на мягком пуховике.

Отдохнув, генерал благодушно осведомился у адъютанта о судьбе пленных. Беркутов ответил, что согласно его приказанию все уже кончено.

— Отлично! — воскликнул Сахаров и тут же поинтересовался, что доносят дозоры.

— Вокруг, ваше превосходительство, — щелкнул каблуками адъютант, — никаких признаков жизни!

Генерал отхлебнул вина и согласно кивнул, как будто отсутствие жизни и было тем естественным состоянием, к которому должно стремиться все живое.

Беркутов, слегка склонившись к нему, доверительно сообщил:

— По-моему, это был дикий, самостийно возникший отряд, о существовании которого никто даже не подозревает.

— Вы так думаете? Великолепно! Великолепно… — Сахаров закурил. Его крупное, с припухлостями у глаз и чуть оплывшее книзу лицо было безмятежно спокойно. Но вскоре брови генерала сместились к переносью, и Донат понял, что спокойствие было деланным и что генерала мучает какая-то неотвязная мысль.

— Я могу идти? — вполголоса осведомился Беркутов.

— Да, вы свободны. Хотя нет, постойте… Сколько их было? — спросил отрывисто Сахаров, окутываясь душистым дымом папиросы.

— Двадцать восемь! — с готовностью ответил Беркутов. Он не сомневался, что генерал спрашивает о захваченных в плен.

— Ну и как? — спросил вкрадчиво генерал. — Какие данные допроса?

— Они молчали, — смутился адъютант. — Да… Молчали.

— Молчали? Двадцать восемь — и все молчали? — Сахаров приподнялся со стула и в изумлении уставился на адъютанта. — Значит, так допрашивали, — сказал он многозначительно.

— Допрашивали, ваше превосходительство, по всем правилам. В ход были пущены все средства! — пылко возразил Беркутов и, помолчав, добавил: — Было много благовещенцев, а с ними у нас особые счеты.

— И все же все молчали? — кривясь недоброй усмешкой, переспросил генерал. Донат вспыхнул от едкого тона, которому предпочел бы самый несправедливый и бестактный разнос.

— Некоторые ругались, — сказал он после минутного раздумья. — Я просто не в силах передать…

— Я и не прошу вас об этом, — надменно бросил Сахаров и вдруг закричал: — Коня! Дайте мне коня!

…Некоторое время они ехали молча. На снегу лежали багряные отсветы заката, напоминавшие свежепролитую кровь. Как бы подготавливая генерала к зрелищу, которое вот-вот предстанет перед его глазами, Беркутов смущенно пояснил:

— Наши молодчики не постеснялись их раздеть.

— Бр… какой, однако, собачий холод! — Сахаров поднял воротник бекеши и дал шпоры коню. Снова ехали молча. Генерал как бы невзначай спросил: — Что же, вы встретили среди них своих старых знакомых?

— Нет, — поспешно ответил Беркутов. Перед ним мелькнуло окровавленное лицо Шуры Рудых. Он отогнал это видение и пояснил: — Одно лицо показалось мне знакомым. Оказалось, бандит знал моего отца, но я так и не вспомнил, где его видел. Может, это был кто- нибудь из наших бывших служащих. Их было так много, всех не упомнишь.

— Говорят, ваш отец был сказочно богат. Это правда?

— Говорят, ваше превосходительство, но теперь я этого уже не ощущаю…

Сахаров сочувственно вздохнул. Оба они теперь были наемники. Обоим платили иностранные капиталисты.

Генерал не мог не одобрить места, выбранного для расправы. Пять верст от населенного пункта, крутой яр, и внизу скованная льдом протока. Это послужит хорошим уроком другим, это гарантия спокойствия на будущее! Однако нельзя не отдать им справедливости — дрались эти красные отважно. Он вымолвил это вслух. Беркутов запоздало признался: