Водораздел

Микки не поверил: еще не настала пора для охоты с силками. Хуоти заметил свою оплошность и задумался. Он был еще настолько молод, что не умел лгать. А что если вдруг руочи начнут расспрашивать, где он пропадал, и Микки проговорится? Мать пришла ему на помощь и послала Микки наколоть дров, чтобы приготовить ужин.

Когда Микки вышел, Доариэ спросила об отце. Узнав, что Хуоти возвращался обратно от самой Колханки, она опять расстроилась:

— Да ты же мог заблудиться… Один… в такую дорогу.

Хуоти и сам боялся заблудиться, боялся, что его запутает леший. Крикку-Карппа предупреждал его, что если леший вздумает сбить человека с дороги, он обернется филином и кричит, как будто стонет. Но Хуоти не слышал крика филина. Медведя тоже не встретил. Видел только огромного ястреба. Ястреб кружил высоко в небе, а потом камнем кинулся вниз, наверно, заметил добычу. Но страх не покидал Хуоти. Когда же он вышел на знакомые места, вспомнился сон, приснившийся в лесной избушке, и ему стало еще страшнее.

— Помажь-ка этим.

Мать протянула Хуоти кругленькую коробочку с мазью, которую когда-то дал ей учитель. В ней еще сохранилось немного мази, похожей на деготь. Во всяком случае, ее хватило, чтобы смазать натертую ногу.

В избу влетела Насто. «А-вой-вой», — воскликнула мать, увидев перепачканные черникой щеки дочери. Конечно, вместе с другими деревенскими ребятами Насто бегала в подлесок и там они опять варили варенье из черники. Для пирттиярвской детворы такое «лесное» варенье было одним из немногих лакомств. Весной, как только с болот сходил снег, дети собирали подснежную клюкву и делали из нее сок. Без сахара, конечно. Но сок был вкусным и без сахара. Потом, когда поспевала вороника, собирали ее и варили на кострах, в корзинке из бересты. Тоже без сахара. О чернике и говорить не приходилось — из нее варенье самое вкусное, особенно, когда все едят из одной посуды. Но они не только варили для себя, а собирали и для дома. И сейчас Насто принесла почти полное лукошко черники.

Поставив лукошко на лавку, Насто подошла к матери и зашептала что-то ей на ухо.

— Господи! — испугалась Доариэ. — Мертвец? Да где?

— Там, за мельничьей речкой.

Хуоти побледнел. Теперь, конечно, финны все узнают.

— Хворостом забросан. Только ноги видны, — рассказывала Насто.

«Кто это его хворостом забросал? — подумал Хуоти. — Значит, кто-то в деревне еще знал… Кто бы это мог быть?»

Вошел Микки и, сбросив охапку дров перед печью, сообщил, что коровы идут домой.

— Так рано? — удивилась мать.

— Бегут как очумелые, колокольчики только позвякивают.

— Неужели? — встревожилась Доариэ и побежала встречать скот. Уже два лета подряд стадо спокойно паслось в лесу. Неужели опять появился медведь и потревожил коров?

Мустикки издали узнала свою хозяйку и направилась к ней с протяжным мычаньем, словно прося защиты.

— Ох, кормилица ты наша, — обняв за шею, Доариэ стала гладить корову.

Услышав многоголосое позвякивание колокольчиков на деревенской улице, Хуоти подошел, к окну. Сперва мимо дома прошли коровы Хёкки-Хуотари, потом Хилиппы. Коров Хилиппы встречала Наталия. Бок одной из его коров был сильно ободран и весь в крови.

— У Хилиппы одну корову поранил, — сказала Доариэ, вернувшись с подойником в избу, — завтра без пастуха в лес коров не отправишь…

Микки посмотрел на брата:

— А если бы тебе повстречался медведь?

Хуоти ничего не ответил. Не тот ли медведь напал на стадо, что разрыл муравейник в лесу? — мелькнула у него мысль. Но его сильнее мучило известие, с которым прибежала Насто из лесу. Понесло их как раз на то место… И надо же было ему натереть ногу… Но теперь уже ничего не поделаешь. Нужно повидать Наталию, предупредить… Но идти в деревню Хуоти не хотелось — он боялся.

Доариэ процедила молоко и поставила вариться уху. На ужин другой еды и не было — только уха да принесенная Насто черника с молоком. Садясь за стол, Хуоти перекрестился. Мать посмотрела на него долгим взглядом. Что это с парнем случилось? Ведь он в последние годы никогда не крестился. Да и вообще в Пирттиярви парни и мужики помоложе давно перестали креститься. Настолько времена изменились… С чего же это Хуоти крестится?

Но Доариэ ничего не сказала. Только позднее, когда легли спать и Микки с Насто заснули, она встревоженно спросила:

— Почему не спишь?

Хуоти уже открыл было рот, чтобы все рассказать матери, но что-то в последний момент удержало его. «Потом когда-нибудь… когда руочи уйдут», — решил он и ответил:

— Да вот думаю, скорей бы отец добрался до Мурманки.

Рядом сладко посапывал Микки. Слушая ровное дыхание брата, Хуоти незаметно заснул.

…Очнулся он на крыльце дома Хёкки-Хуотари от сердитого ворчания.

— И ночью нет от них покоя, разбойники окаянные, — ругалась жена Хёкки-Хуотари, с грохотом отодвигая дверную щеколду.

Не отдавая себе отчета, Хуоти прижался к стене избы. Паро открыла дверь и пробормотала:

— Никого. Почудилось, что ли?

Она захлопнула дверь и заперла изнутри на крюк. Хуоти постоял, все еще не понимая, как он здесь оказался. По старой памяти, что ли? Он был в горнице у Иро всего один раз, после не бывал. Он же хотел идти к Наталии, предупредить ее… Но что это? Он в одном нижнем белье!

Хуоти кинулся бежать к дому, пока его никто не увидел. Что же это такое произошло? Он, значит, во сне пришел и стал стучаться к Хёкке-Хуотари. Случалось раньше, что он разговаривал во сне. Но чтобы встать и пойти — это было впервые. Как же он перелез через два забора и не проснулся?

— Где ты так долго ходил? — спросила мать, когда Хуоти на цыпочках крался к постели.

Хуоти пробормотал что-то невнятное и лег. Он тотчас же снова уснул и проспал до утра. Проснувшись, с трудом вспомнил, как ходил во сне.

Хотя на натертую ногу было больно ступать, Хуоти все же не усидел дома. Разве мог он сидеть в избе, если все в хозяйстве теперь зависело от него. Кроме того, он боялся, что финны придут за ним. Лучше быть подальше от дома. Покончив с завтраком, он заявил матери:

— Надо бы поглядеть, как там шкура мокнет. Отец велел.

Мать ничего не ответила, и Хуоти тогда добавил?

— Заодно прутьев нарежу. Надо забор немного починить.

— Я с тобой! — обрадовался Микки.

Шкура мерина мокла в воде примерно в двухстах метрах от берега. Они вместе с отцом отвозили ее и натягивали на сделанную из жердей раму. На таких же рамах мокло там еще несколько шкур. У кого корова ногу сломала где-то на болоте, у кого корова стала такой старой, что приходилось зарезать ее. Шкуры лежали в воде с самой весны и от них шел противный запах. Когда лодка стукнулась о раму, Хуоти приподнял скользкую шкуру, пощупал, не начала ли сходить с нее шерсть, и решил про себя, что скоро можно будет приступить к ее дублению.

Неподалеку от места, где мокли шкуры, в озеро впадал ручей. В устье ручья, по обоим берегам, рос густой ивняк. Со многих кустов кора была содрана. Хуоти с Микки тоже приезжали сюда за корой для дубления, за прутьями. Высадившись на берег, они нарезали по огромной охапке прутьев и погрузили в лодку. Потом со своего причала они перетащили прутья к изгороди.

Изгородь была сложена еще их дедом. Она настолько обветшала, что от починки было мало толку, но Хуоти все же решил поправить ее хотя бы в тех местах, где она совсем осела. Он разобрал прясло, вытащив из земли жерди, обрубил прогнившие концы и, заострив, вогнал опять в землю. Увлеченный своей работой, он не заметил, как к нему подошла Наталия.

— А ты и не ушел, — сказала она.

Хуоти оторопел.

— Не… — пробормотал он. — Я вернулся…

— Ну и хорошо, — тихо сказала Наталия. Она подумала, что Хуоти вернулся из-за нее.

С берега мимо них шли жена Хёкки-Хуотари и Иро. Наверно, ездили смотреть сети. Иро искоса взглянула на них и прошла мимо. А мать ее остановилась и, глядя, как Хуоти связывает прутьями жерди, сказала:

— Кто не сможет прут связать, тому девушку не взять.