Буря

6

Рихтер просиял, когда полковник Габлер прислал за ним своего ординарца. Шесть лет тому назад Рихтер построил загородный дом для Габлера; полковник был доволен: «Прекрасное сочетание старонемецкого духа с современным комфортом». После этого Габлер время от времени приглашал к себе архитектора. На прошлой неделе Рихтер письменно поздравил полковника с «рыцарским крестом»; он не рассчитывал, что Габлер в ответ позовет его к себе.

Батальон Рихтера пятый день был на отдыхе. Пора, у всех истрепаны нервы… Говорят, что на юге теперь куда лучше — русские удирают, наши на Кавказе, через несколько дней закончится очищение Сталинграда.

А здесь — ад. Никогда он не забудет этого проклятого Ржева… Он уже прошлой осенью слышал про русские пушки, которые изрыгают сразу много снарядов. Отвратительное изобретение! Теперь он испытал на себе эту музыку. Можно сойти с ума… Один пленный «иван» сказал: «Катюши»… Непонятные люди, окрестить такую пакость нежным женским именем… Ничего они не сделают даже со своими «катюшами». Хорошо, что здесь полковник Габлер, это не выскочка, а старый, опытный командир. Для меня большая честь — полковник зовет к себе унтер-офицера. Представляю, как завидует мне лейтенант Газе. У Таракана усы запрыгали, когда пришел ординарец…

Полковник Габлер помещался в двухэтажном деревянном доме; здесь при красных была школа; все заново покрасили. Рихтер улыбнулся: вот что значит немецкий гений — беседочка из березовых стволов, такие же скамейки, ворота, все белое, северное, входит в ландшафт и вместе с тем напоминает «бидермайер» — старую бюргерскую Германию.

Внутри было светло, чисто, крашеный натертый пол, цветы в горшках, на дощатых стенах карты; пахло одеколоном и сигарами. Полковник постарел за эти шесть лет — немудрено — три кампании. Ему, наверно, шестьдесят. Рихтер поздоровался с ним как подчиненный, но Габлер протянул руку.

— Садитесь и забудьте сейчас о званиях, мне приятно встретить старого знакомого. Все время видишь только офицеров, хочется отвести душу, поговорить с культурным человеком, с художником. Вам, наверно, скучно, — когда смотришь на русские хибарки, забываешь, что есть архитектура. Впрочем, в Смоленске я видел забавные церкви…

— Да, там имеются кое-какие памятники. Русская старина лишена размаха, чувствуется ограниченность землепашца или пастуха, но по-своему это мило…

Габлер улыбнулся, и его суровое лицо стало сразу приветливым — вместо солдата сидел добрый дедушка.

— Старина, господин Рихтер, вообще привлекательна, только старые люди, вроде меня, слишком рано становятся памятниками — молодым хочется поскорее занять их место…

Они разговаривали о молодости, о легкомыслии французов, о красоте старинных немецких городов, о внуке полковника, который отличился в воздушных боях на юге, о Гильде (Габлер не забыл о ней осведомиться), о том, как трудно жить без хорошей музыки, грубеешь с каждым днем. О войне полковник не заговаривал, только спросил: «Тяжело на вашем участке?», и когда Рихтер откровенно признался, что тяжело, Габлер задумчиво сказал: «У нас невыгодное положение, ничего не поделаешь, фюрер не может ослабить нажим на юге. Приходится обороняться… Жалко, что мы губим здесь цвет армии, участников зимней кампании…»

Рихтеру очень хотелось спросить, как дела на юге, кончится ли война до зимы, но он не решался. А Габлер снова перевел разговор на искусство.

— Я не люблю Вагнера, наверно, я слишком стар, я предпочитаю музыку, которая позволяет забыть о действительности. Мне нравится Шуберт, Шуман… Вы — художник, я не скрою перед вами, что мне нравится и Мендельсон, хотя теперь его отвергают из-за политики. Он выражает немецкую нежность.

Рихтер обрадовался, что когда-то ходил с Гильдой на концерты — глупо было бы показать себя профаном. А насчет Мендельсона полковник прав — наци хорошо воюют, но, вырывая крапиву, они заодно вырывают и цветы… Это сравнение настолько понравилось Рихтеру, что он осмелился сказать Габлеру:

— Молодые люди часто вместе с крапивой уничтожают розы.

Полковник снова печально улыбнулся.

— Бывает, что они принимают розы за крапиву.

Загудел полевой телефон. Рихтер вскочил, хотел выйти из комнаты, но Габлер показал рукой — оставайтесь.

— Какая же это дивизия!.. В триста сорок седьмом осталось шестьдесят человек. Если не отведут, чтобы пополнить, привести в порядок, я не отвечаю… Да, именно: так можете передать — не отвечаю…

Полковник предложил Рихтеру сигару, закурил, помолчал и вдруг рассердился.

— Пора понять, что это не прошлый год, русские многому научились. На юге положение сложное. Я абсолютно убежден в превосходстве нашей армии, но плохо, что каждый мальчишка сует свой нос… Командовать боевой единицей, по меньшей мере так же трудно, как управлять оркестром. Я очень люблю музыку, но я вас уверяю, господин Рихтер, мне не придет в голову встать за пюпитр и помахивать палочкой. Нужно уметь во-время оценить противника, правильно распределить свои силы. Проигрывает тот, кто разбрасывается. Я не сомневаюсь в нашей победе, но можно было обойтись без таких жертв… Конечно, молодость — великая сила, только есть чему поучиться и у старших…

Рихтер подумал: я тоже не из «гитлерюгенд», и почтительно улыбнулся.

Габлер отошел; он вспомнил, как Рихтер рассказывал о поездке в Сибирь.

— Вы ведь здесь не впервые. Вы говорите по-русски?

— Немного научился за год. Когда я здесь бывал до войны, я объяснялся по-немецки.

— Значит, только с интеллигентами, но их здесь немного… Как вам кажется — русские действительно настроены против нас или это нечто другое — принуждение, тупость, массовый психоз?

— Я боюсь вам ответить. Я сам себя спрашиваю… Мне кажется, что их настроили против нас и они верят своим главарям. Мы для них представляем не только враждебную идею, но и чужой мир. Я разговаривал с бедными людьми, уверяю вас, что им жилось при большевиках плохо, я им говорил: «Теперь имеют место отдельные эксцессы — на то война, а когда мы победим, мы пришлем вам мануфактуру, утварь». Один пожилой человек, не коммунист — обыватель — мне ответил: «Не нужно нам вашего»… Он побоялся договорить, но я понял — он хотел сказать, что предпочитает свой режим. Это доходит у них до пароксизма.

— Вы совершенно правы, я сам так думаю. Мне хотелось услышать мнение человека другого поколения, другой среды. Обо всем этом нужно было подумать заранее… Теперь у Германии одна надежда — наша солдатская честь, искусство нашей армии. И я убежден, что мы поставим на колени русских, нужно только это сделать до того, как начнется на Западе… Те не готовы, да и не торопятся, у них свои планы, в хитрости им нельзя отказать. Я думаю, что они ничего не имеют против разгрома России, конечно, при условии, что это ослабит и нас. Мы не можем допустить войну на два фронта. Я это говорил еще прошлой осенью. У нас теперь в моде древний Рим, перед вашим приходом я прочел в «Беобахтере», что мы — «жрецы Марса». Почему бы этим «классикам» не вспомнить другого бога — Януса? Римляне в годы мира закрывали его храмы, но когда они воевали, они чтили именно Януса — у него два лица, он смотрит вперед и назад, на восток и на запад… Жалко, что не оказалось у нас Януса ни летом сорокового после Компьена, ни весной сорок первого, — он сказал это улыбаясь, потом лицо его стало строгим. — А теперь, господин Рихтер, осень сорок второго. Как говорят французы, вино разлито, нужно его выпить. И наши гренадеры не дрогнут…

Габлер сказал, что рад был встретить Рихтера, и разговор на этом кончился.

Когда Рихтер вернулся в свою часть, его обступили; никто не решался спросить, как было у полковника. А Рихтер молчал: не знал, что сказать. Таракан не выдержал: