Так было

В составе делегации трудящихся Сибири Рыбаков выехал в Действующую армию.

Перед отъездом он побывал в колхозе «Коммунизм». Приехал туда к вечеру. В правлении застал только счетовода.

— Где председательша?

— Дома. Она почти не бывает здесь. И документы носим домой подписывать, и заседания правления там проводим.

— Заболела?

— Известно. Последние дни дохаживает. Наследника ждет…

— Пока, — буркнул Рыбаков и вышел из конторы.

Через несколько минут Василий Иванович перешагнул знакомый порог. Настасья Федоровна встретила его у дверей.

— Ой, батюшки! Радость-то какая. — А у самой задрожали губы.

— Что ты, Настенька? — забеспокоился он.

— Так просто. Слышала: уезжаешь ты. Думала, не заедешь. А мне ведь уже скоро… Бог знает, как оно пройдет. Не двадцать лет. Хотелось повидаться с тобой, проститься.

— Ну, полно, полно. — Он поцеловал ее в висок.

Настасья Федоровна устало улыбнулась. Осторожно провела пальцами по его насупленным бровям. От этого прикосновения лицо Рыбакова просветлело, разгладились морщины на лбу.

— Да что мы стоим у порога? Скидывай полушубок.

Василий Иванович разделся. Следом за ней прошел в горницу. Настасья Федоровна зажгла лампу. Он пристально вгляделся в нее. Лицо подурнело, покрылось пятнами. И вся она была какая-то мягкая, расплывшаяся. Ходила медленно, вразвалку, поддерживая рукой живот. Говорила тоже медленно, как бы нехотя. Большие глаза светились умиротворенностью и счастьем, а от грузной фигуры веяло доброй силой и спокойствием.

— Ишь, какая ты стала.

— Какая? Некрасивая, да?

— Да нет, Настя. Я не о том. Просто изменилась ты очень. От прежней мало что осталось. Даже взгляд не тот. Вроде бы в себя смотришь.

— Ничего, родной. Скоро я опять стану прежней. Теперь уже недолго. Рожу сынка… Только бы все благополучно…

— Так оно и будет. А как же иначе? — Свернул папиросу, прикурил. Разогнал ладонью сизое облако едкого махорочного дыма.

— Ох, Вася. Что это я? Сижу, слушаю тебя, а на столе пусто.

— Да ты сиди, не хлопочи. Ничего мне не надо. Сыт я. Сиди, сиди.

— Нет-нет. Как же можно? Выпей хоть чайку.

— Да не хочу я, Настенька. Ей-богу, не хочу. Садись-ка ты. — Он взял ее за руку. Усадил. — Вот так. Посидим, поглядим друг на друга и до свиданья. Чего ты вздрогнула? Холодно?

— Боязно мне. Уедешь ты, а я одна. Вдруг беда какая.

— И что ты выдумываешь? Понапрасну себя расстраиваешь. Все будет хорошо. Ты же сильная. Выше голову, Настя. Ну? А теперь улыбнись. Вот так.

— Я все понимаю. Сроду к гадалкам не хаживала. Ни в какие предчувствия не верила. А тут… Боюсь. Днем-то с людьми, бодрюсь. А ночью сама с собой останусь — и так жутко мне. Не за себя боюсь. За него. Ну, как что случится? Скорей бы уж. А засну — и сразу увижу его. Красивый мальчонка, чернявый. Я все ношу его на руках, баюкаю. Такая радость — просыпаться не хочется…

— Бабы не клюют тебя?

— Нет. Поначалу-то все выпытывали. От кого, мол. Я сказала, кого люблю — от того и ребенок. Ну, они и отцепились. Знают мой характер. Да и, по-моему, они догадываются. В деревне все друг у друга на виду.

— Пускай догадываются. Можешь им прямо сказать, чей сын. Я прятаться не собираюсь. Надо было давно открыться. Смалодушничал я.

— Полно наговаривать-то на себя.

— Не тревожься, Настенька. И ни о чем не думай. Все будет хорошо.

— Да я и не думаю об этом. Мне бы вот только сынка родить. Да чтобы был на тебя похожий. А остальное приложится.

— Не приложится — сами приложим. Эх, Настя, Настя. Мы же не старики. Все впереди, все будет.

— Будет, коли не разлюбишь, не пожалеешь…

— Зачем ты такое…

— Прости, Вася. Поглупела я от счастья. Сама себе не верю. Говорят, поверишь — не сбудется.

— Сбудется. Все сбудется. Потому что в наших руках. Только от нас зависит. Не тревожься попусту. Береги себя. Его ведь растить надо.

— Вырастим, Вася…

Они просидели до полуночи.

— Куда ты в ночь-то? — попыталась она удержать его.

— Ничего. Не впервой. Тут не дорога, а одно удовольствие. Мигом домчу. Да и нельзя мне. Утром уезжаем. Ну, любушка моя, до свиданья. Не расстраивайся. Себя побереги.

Поездка в Действующую армию заняла больше месяца. В Малышенку Василий Иванович вернулся в конце января сорок пятого года.

Прямо с вокзала, не заходя домой, заторопился в райком партии. «Позвоню в колхоз. Поговорю с ней хоть по телефону».

Первым в райкоме ему встретился Шамов.

Он поздравил секретаря с приездом, спросил о самочувствии.

— Все хорошо, — весело ответил Рыбаков. — Заходи. Рассказывай. Как живете, что нового?

— Да вроде все в порядке. Никаких ЧП. Вот только Ускова умерла.

— Какая Ускова? — спросил Рыбаков побледневшими губами и вдруг почувствовал, как под ногами качнулся пол. Василий Иванович вцепился в уголок стола и натужно прохрипел: — Какая?

— Председатель колхоза «Коммунизм».

— Врешь! — схватил Шамова за грудь, рванул к себе. — Врешь!

Перед глазами Рыбакова поплыли темные круги. Рука разжалась, выпустив воротник шамовской гимнастерки.

— Когда?

— Да вскоре, как вы уехали. От родов. Родила сына, а сама…

— Не надо…

— Выпейте воды. Черт меня дернул. Кабы я знал…

— Ты все знал, — не разжимая зубов, процедил Рыбаков. И в голосе его и во взгляде была такая ненависть, что Шамов даже попятился. — Ты знал и рад этому. Уходи…

Богдан Данилович проворно юркнул за дверь. А Рыбаков постоял минуту, пьяно раскачиваясь из стороны в сторону. Диким, бессмысленным взглядом огляделся вокруг и, медленно переставляя онемелые ноги, вышел в приемную.

Здесь он увидел Лукьяныча. Старик хотел было поздороваться с секретарем, но, глянув в перекошенное лицо, осекся на полуслове.

— Запряги жеребца. Подъедешь к больнице, — глухо проговорил Рыбаков и пошел к выходу.

Он шел по улице, сутулясь, опустив голову. Он не видел встречных, не отвечал на приветствия. На пороге больницы снова почувствовал острую боль в сердце. Стиснул зубы, напрягся, постоял, держась за дверной косяк, и едва боль отхлынула, переступил порог. Женщина-главврач растерялась, увидев перед собой секретаря райкома. Вскочила с места, засуетилась, приглашая его раздеваться и присаживаться.

— Я на минуту, Степанида Романовна. Сидите. Я только что приехал, мне сказали, что у вас умерла председатель колхоза «Коммунизм» Настасья Федоровна Ускова. Это правда?

— Да, Василий Иванович. Ее привезли в безнадежном состоянии. Тяжелые роды. Если бы был квалифицированный хирург, может…

— А ребенок? Ребенок!..

— Ребенок жив. Его забрала родственница Усковой. Кажется, сестра. Горбатенькая такая…

— Так… До свиданья.

Он вышел из больницы, увидел у ворот запряженного Воронка. Взял из рук Лукьяныча вожжи, сказал ему: «Иди домой, старик», — и сел в кошеву. Отдохнувший без хозяина конь сразу рванул и понес галопом.

В полукилометре от села Рыбаков остановил лошадь. Справа от дороги на невысоком холме стояла присыпанная снегом березовая рощица. Вокруг нее изгородь из жердей. Сейчас из-за снега изгородь была почти не видна. Только торчали верхушки кольев да темнела перекладина ворот. Василий Иванович вылез из кошевы, взял Воронка под уздцы и напрямик по снегу побрел к воротам. Иногда он проваливался в сугроб выше колена. Воронко покрылся клочьями пены, пока они одолели полсотни метров снежной целины. Василий Иванович привязал коня к тонкому столбику ворот, пошел за ограду.

Под березами было меньше снегу, и потому отчетливо, виднелись невысокие бугорки, разбросанные по всей роще. Над буграми высились облепленные снегом кресты или пирамидки, увенчанные звездочками. Он медленно пошел между могилами, ища глазами ту, в которой была похоронена Настя. Еще издали заприметил высокую совсем новую пирамидку со звездой на вершине.

Подошел, рукавицей смел снег с памятника и увидел Настю. Она смотрела на него с желтого листка фотографии. Взгляд у нее строгий, не тот, каким она провожала его в последний раз. А в уголках губ теплилась еле заметная улыбка.