Нагота

— До карт дело не дошло. К тому времени я сам себе опостылел. Сначала взялся за английский язык, потом — за мотоцикл, хотя получить права с моим орлиным зрением...

Он слушал с настороженным вниманием. Разговор принимал опасный оборот. Не скрывалась ли в словах Гатыня какая-то ловушка? Возможно, он нарочно разоткровенничался и его подбивал к тому же. Гатыня трудно понять до конца — то ли паясничает, то ли всерьез говорит.

— Такие вот дела.

— У меня часы остановились. Сколько на ваших?

— Опять куда-то торопитесь?

— На сей раз нет.

Гатынь сказал, который час, и взглянул на него вопросительно. Наверно, ждал, что он заговорит.

На подоконнике, запутавшись в занавеске, жужжала муха.

Он подсел к столу, разгладил край скатерти.

— Жара, — проговорил Гатынь и, сняв с острого носика очки, мятым платком вытер лоб, щетинистый ежик.

— Как сказали бы в старое время — сенокосная пора.

— Сенокоса в городе не чувствуешь. В Риге, и то — косят траву вдоль канала, мимо пойдешь, и так запахнет сеном. А в Рандаве, смотрю, даже порядочного сквера нет.

— Зато мимо нашей колонии без конца снуют машины с сеном. Успевай только улицу подметать.

— Не вам же ее подметать.

— И я подметаю. Все подметают.

— А что же тогда, простите, делает дворник?

— Вот дворник-то как раз и не подметает. Он по совместительству работает ночным сторожем на складе райпотребсоюза. А днем отсыпается. Оно и понятно, как можно без сна.

Переглянувшись, они усмехнулись.

— Начальник наш его как огня боится. В жизни не видал такого сварливого человека. Чуть что; «Пожалуйста, попробуйте увольте. Где вы у нас видели хотя бы одного дворника, уволенного за то, что долго спит?» И, в общем-то, он прав. А потом, где возьмешь другого? Штатному месту пустовать не положено. И где гарантия, что другой станет подметать...

Гатынь дохнул на стекла очков и принялся их протирать. Без очков его морщинистое личико казалось до странности чужим и удивительно беспомощным.

В открытое окно с улицы залетали женские голоса, транзистор рассыпал по ветру затейливые ритмы, кудрявые и легкие, как древесные стружки.

Гатынь любил почесать языком, но похоже, что сейчас он умышленно завел пустой разговор. И вообще этот Гатынь себе на уме. Наверняка знает больше, чем прикидывается.

— Значит, в вашем заведении содержатся только юноши.

— Только юноши.

— А бывает, что кто-то, выйдя на свободу, остается здесь на житье?

— Всякое бывает. Иного чудика ведут за ворота, а он упирается. Ему б от радости прыгать, а он хнычет, как дитя малое: школу, видите ли, не успел закончить...

— Вы, случайно, не преподавали ботанику и зоологию некоему Женьке?

— Женьке? — Гатынь надел очки и взъерошил волосы. — Женек много. Как фамилия?

— Фамилии не знаю. Работает на кладбище.

— Что-то не вспомню.

— У него подружка Либа. Тоже с тюремным прошлым. Тут все знают.

— Женьку?

— Да нет, Либу,

— Либу я тоже знаю. Одно время она жила у нас.

— После тюрьмы?

— Ваша информация не совсем верна. Либа в тюрьме никогда не сидела. Уж это точно. Я, разумеется, ее не расспрашивал, однако на такие вещи у меня есть нюх. Башмачник мигом свои башмаки распознает.

Пока он, озадаченный, собирался с мыслями, вошел Апариод. В той же пестрой рубашке навыпуск с короткими рукавами. Загорелое лицо и массивная шея лоснились от пота. В одной руке он держал бутылку молока, в другой — рижский хлебец.

— Вот это и есть та персона «нон грата», — первым подал голос Гатынь безо всяких вступлений.

Тяжело дыша после ходьбы по лестнице, Апариод положил покупки на стол. Вид он имел невозмутимый, и только на покатом лбу проступило выражение чуть заметного неудовольствия.

— Постоялец номер два.

— В таком случае, мне очень жаль. — Голос Апариода был холоден и резок. — Ничем не смогу вам помочь. Администратор допустила грубую ошибку, и она должна ее исправить.

— В этом номере я обитаю вторые сутки, — сказал он и даже попробовал рассмеяться. Со стороны его наигранная веселость, должно быть, выглядела жалко. Он часто смеялся не к месту. Хорошо хоть на сей раз смех прозвучал скорее как бахвальство, чем попытка расположить к себе Апариода или еще того хуже — его разжалобить.

— Это не имеет значения. Комната занята. Номера-люкс на койки не делят, такого закона нет. Нагрянет ревизор...

— Гостиница переполнена.

— Это не оправдание. Если всем не хватает по паре сапог, это не значит, что сапоги должны продаваться поштучно.

— Я думаю, администратор была бы не прочь каждому предоставить по номеру-люкс, будь такая возможность.

— Неизвестно. Иной раз трудности создаются умышленно. — Апариод, как мечом, рассек воздух указательным пальцем.

Возможно, всему виной было благоговение, которое он безотчетно испытывал к метафизическому титулу «профессор», возможно, непререкаемая властная манера разговаривать, заранее отметавшая все возражение, но, стоя лицом к лицу с Апариодом, он себе казался плохо завязанным воздушным шариком, из которого постепенно улетучивается воздух. Глубокое убеждение в своей правоте и чужой несправедливости теперь отнюдь не представлялось таким неоспоримым, каким было всего минуту назад. И даже сама мысль опереться на такие понятия, как правота, несправедливость, была попросту смешна. Апариод брал то, что ему нужно, ломал, перекраивал, и все, как ни странно, снова укладывалось в прежние строгие рамки. Крыть было решительно нечем. В споры Апариод не пускался, он просто приводил факты, вскрывал ошибки, разъяснял недоразумения. Его тон, конечно, мог и задеть, но рассердиться на него было трудно, потому что доводы приводились бесспорные.

Апариод всегда и во всем оставался хозяином положения.

— Ну вот, — сказал Гатынь, — и вопрос исчерпан. Все в ажуре.

— Разболтанность появляется там, где снижается требовательность. Превратили гостиницу в фабричное общежитие, потом сами удивляются, что не хватает места, — все еще кипятился профессор, но уже без прежнего запала. — Ступайте, потребуйте себе комнату.

— На худой конец, — сказал Гатынь, — мой дом всегда к вашим услугам. Раскладушка на веранде, свежее сено на сеновале.

— Спасибо, что-нибудь придумаем.

— Так что мы будем делать? — Гатынь потер ладони. — Сыграем партию?

— Нет охоты, — буркнул Апариод. — Играть в шахматы, пить водку — две вещи, которыми порядочный человек занимается с утра лишь в исключительных случаях.

— А почему бы этим утром как раз не сделать исключение?

— Законы надо уважать.

— Один умный человек сказал: исключения не опровергают, а лишь подтверждают законы.

— А, наконец-то вы не знаете автора цитаты.

— Это французская народная мудрость, у нее нет автора.

— Ерунда, ее автор — Наполеон. Народная мудрость обретает автора, как только ее подтвердит авторитет.

— Уж тогда скорее Франсуа Шатобриан. Эта фраза из его сочинения о христианстве, написанного в 1802 году.

— Шатобриан — ни в коем случае. Писатели только болтают о законах. Законы создают правители.

— Хорошо, — сказал Гатынь, — допустим, так. Сегодня, в порядке исключения, мне бы не хотелось спорить. А не поехать ли нам вечерком на рыбалку? Что скажете? Душа от жары истомилась.

— Нет.

— Опять законы?

— Нет. С дневным поездом приезжает моя жена.

— А если не приедет?

Апариод не ответил.

Поймав на себе взгляд профессора, он поднялся. Чего он мешкает? Его выбрасывали из номера, а он, точно загипнотизированный кролик, сидел, разинув рот, и почтительно слушал. Оставаться в этой комнате было просто неприлично.

— Считайте, я выехал, — сказал он.

— Уже уходите? А ваши вещи?

— У меня нет вещей.

— Интересно, а мне почему-то показалось, что у вас были вещи.

— Не знаю. Всего хорошего!