Благодарение. Предел

— Ну, Ванюха, живи и радуйся с молодой.

— Ладно ли дом-то мне поставили? Раскат-гора, вилявая дорога. Сани и телегу заносило, машину на юз потянет.

— Окнами на юг, взволок хороший, грязи на дворе нет. Ольга наподголосничается…

Свадьбу гуляли в этом новом домике уже глубокой осенью. Мать Ивана, Агния, тихая, вся в себе, выпила с Мефодием и с Узюковой.

Терентий Толмачев выговаривал молодым: не дозволили ему повенчать их.

— Кругом бы порушенной церкви поводил, и то ладно.

— Дядя Тереша, брось свои замашки, — сказал Мефодий. — Умный ты мужик, зачем попом прикидываешься?

— Конституция разрешает, и диалектика не перечит разноверью.

— Диалектика? А что это, а? — поигрывая, спросила Узюкова. — Нахватался ты, Терентий Ерофеич, верхушек.

— У меня своих корней на век хватит.

— Давай выпьем!

— Вон Людмилу бы нарисовать! Всех бы женщин нарисовать. Верьте моему слову: много я знал на огляд и на ощупь даже, но красивее наших нет. Ангелы есть из азиаток, только эти самые по яблочку. А у наших предел-ташлинских — одну под голову, другой укрылся… О господи, красота! — Терентий сник головой, заплакал.

Анна, мачеха Силы, толкнула Терентия локтем, прошептала на ухо:

— Иванушка-то догадывается, что Ольгушка вроде мачехой ему доводится, а?

— Наговоры. Ты бы песни заводила, бабонька…

— А что? И плясать! Играй, Иван!

Ивану подала двухрядку Ольга, отодвинулась. Заиграл он плясовую с огоньком, глаза блестели на широком загорелом лице. Легко плясала Анна, припевая, глядя прямо перед собой невинными глазами:

— Олька, сыграй ты, а я с бабами попляшу.

Двухрядка умолкла лишь накоротко, пока Ольга перенимала ее из рук Ивана и устанавливала на своих обнаженных коленях.

Иван вогнал в радостный пот всех. Сильный, ловкий, счастливый и веселый, он так разыгрался, что начал показывать навыки борьбы. Всех-то он любил и всех невеселых жалел сейчас.

— Нюша, что ты приуныла?

Вытирая слезы с румяных щек, Анна горестно предположила: уж не сбедовали ли они с Олегом в Белом городке у Железной горы лет этак пять назад? Городок весь белый, в садах, бассейнах. И работа не дольше двух часов за смену. И премии, на книжке тысячи. Да расплата горькая не за это ли: детей нет и, как видно, не будет. Вот он, Олег-то, и пьет и мычит с горя. И она с горя пляшет.

— Не печалься шибко, Анечка. Еще будет племя, — подтолкнул ее в бок Терентий.

— Стукну вот тебя!

Олег Сауров темнел лицом, мрачно поглядывал то на Ивана, то на Ольгу и Мефодия.

В самый разгар веселья Ольга вдруг оторопело подумала:

«А жена-то у Мефодия не просто баба, а Ванькина мать! Вместе с Мефодием обманывали сразу двоих… Что же это такое? Всю жизнь фальшь за фальшью. Рождение мое темное, и жила в потемках. Сейчас встану, скажу им всем правду — пусть все рухнет. Сказать надо сейчас же, потом поздно будет», — и она, обмирая сердцем, совсем было потянула главную перекладину, но сил не хватило.

Не думала о том, как будет жить с Иваном, — ожила в ней слепая надежда, что замужество избавит от обмана, многослойного и перекрученного, как аркан из конских волос.

А Мефодий развеселился прямо-таки по-жениховски, разговаривая с нею. Накинула ватник на плечи, выманила Мефодия во двор, залитый тьмою. Холодный ветер доносил с Сулака замирающий перезвон и скрежет осеннего ледостава. Встали в затишке за погребицей.

— Не путляй, не гляди на меня бесстыжими глазами. Поиграл — хватит… Большое приданое отвалил ты, Покоритель природы, домом и надворными постройками откупился…

В это-то время Олег Сауров и потребовал настойчивым шепотом от Ивана:

— Хочу выпить с твоей молодой. Не заплясался ты?

Иван, не застегивая пиджака, вышел во двор, горячей потной грудью поплыл встречь ветру, обходя постройки. Шепот Ольги и Мефодия выплеснулся из-за угла погребицы. От стыда за себя хотел уйти, но не мог и шевельнуться. Привалился к стене, уже не защищаясь, с тупой хрусткой болью занозили их слова:

— Умру, не поверю, что начисто выветрился я из твоей души.

— Да зачем? Не понял, не пожалел ты меня, девку глупую, доверчивую. Пойми-пожалей хоть сейчас бабу…

— Да я же добра тебе хочу. Резон ли тебе с твоим-то умом застревать среди ягнят? Волю свою покажи Ваньке с первого же шага. Пусть стихи сочиняет… Крепко буду помогать тебе, только не забывай нашу дружбу… придет время, все изменится. Окупятся все страхи…

— Ну, пусти, что ли, — слабо сказала Ольга.

— Пусть все останется по-старому… вот так… большим человеком сделаю тебя…

О желаниях Ольги жить вольно, по большому размаху Иван знал, но считал это навеянным со стороны, не главным для нее. Главное в ней, с ее сиротской судьбою, была душа с таким множеством перекрестных дорог, что, казалось, жизни не хватит исходить их все. Этому он и поклонялся, воображая себя спасителем.

Теперь он потерялся: кого, что и как спасать — ее ли от Мефодия, себя ли от темных и страшных своей неожиданностью побуждений, от горькой и злой тоски опрокинутого и смятого? Едва отвалился от стены.

На цыпочках тихо вернулся в дом, взял охотничий нож-кинжал, сказал Филиппу, что надо, видно, зарезать поросенка Борьку.

Филипп благословил доброту внука — не жалеет поросенка, правильно, женятся-то раз. Однако что-то долго не возвращался Иван, и старик все переглядывался со своей Аленой.

Алена уже рта не закрывала, изготовившись к изумленному вскрику: сейчас трахнет гром.

И гром трахнул как-то тихо — нашли зарезанного поросенка, а Иван исчез. Обыскали все постройки, у соседей побывали, до утра кликали на берегу непокорно утихающего зимним сном Сулака — Ивана не нашли.

Любил Василий Сынков дерево. В его руках любая порода шла в дело — не на стройку, так на украшение. Чуть перепадало время, брался за инструменты. Разукрасил дом как бы вышелушенными из корневищ фигурами: на резном крылечке две собаки чутко упокоили морды на вытянутых узловатых лапах, вокруг стояков завили крученые хвосты. Охранительно размахнул крылья, вытянув раскрытый клюв, орел на самом князьке. С молодой прямотою весело стоял дом на берегу Сулака, близ водяной мельницы.

Оправившись от пули, Елисей Кулаткин навечно прописался своей кровью в том доме. Но не лежала душа у него к этим хоромам, и жил он не спокойно, а с каким-то вызовом, будто в крепости; занятой с боем, ожидая штурма противника. Хранились в сарае заготовки-пни, корни первозданным видом своим напоминали животных, птиц, гадов, лица людей и нечистую силу. Некоторых из них уже легонько, примерочно коснулась чуткая к затаенным в них образам рука Василия Сынкова.

Старуха Елисея Лизавета топила ими печь. Сначала предавали огню самых страшных и несуразных, вроде передразнивающих кого-то, потом тех, которые напоминали ангелов, а затем в печь пошли все подряд. Горели жарко, почти бездымно.

Запущенный сад задавил ветлы. Все существо Елисея воспротивилось жить и тем более помирать в доме чужого покроя, и он рад был поселить в него Ольгу. А она и дня не могла оставаться в новом, Мефодием воздвигнутом для молодоженов доме, где развалилась ее с Иваном свадьба. Даже печку ни разу не истопила, бежала в дом Василия.

На умеренном зажитке держала она под зеленой крышей дом, светлыми окнами на реку. Хотя могли бы пошире и гостеприимнее раскрыться ворота, сад повыше раскинуть ветви, креня забор, могла бы поярче поигрывать жизнь, но молодая хозяйка попридерживала ретивую ногу, расчетливо памятуя поговорку: умные шире юбки не шагают, не разжигают зависть…

Зиму следила за кормлением овец, и не было случая перебоя с кормами — дирекция податлива была на ее требования. А как начался окот, сама ночевала в кошарах и молодых работниц не отпускала домой. Спорить с нею не осмеливались — знала свое дело, лишку не говорила. Все новорожденные ягнята выжили и кормящие овцы не исхудобились, потому что хорошее сено сберегла для них Ольга. Немалые премии выдал Мефодий работникам овцеводческого отделения. Сумела Ольга поставить себя на равную ногу с Людмилой Узюковой и ее подругами умственными, приглядываясь к ним с зоркостью человека, знающего свои цели без подсказки… Не мешкая поступила на заочное отделение сельскохозяйственного института.