Русь. Том II

— Россия уж такая страна, что ею всегда кто-нибудь чужой управляет, — сказал интеллигент в шляпе, с презрительным выражением.

— Подожди, не век им командовать… Когда-нибудь народ проснётся. Он расчешет!..

— Ух! — воскликнул приказчик из мясной лавки, с толстыми кулаками и с нарукавниками из лаковой кожи. Он слышал только последнюю фразу о том, что народ проснётся и кого-то расчешет, и, ещё не зная, кого будут расчёсывать, напряг кулаки и плечи, как бы просившие работы. — У-ух! — повторил он, замотав головой и задвигав здоровыми плечами так, что от него все посторонились, а какая-то старушка неодобрительно сказала:

— Чего ты, как жеребец!..

— У-ух! — опять повторил приказчик со зловещим завыванием, как будто ему понравилось это восклицание, очевидно вполне выражавшее его внутреннее состояние.

— Вон, народ куда-то пошёл! — крикнул мальчишка босиком и в облупившемся лаковом поясе и кинулся вниз к Театральной площади.

Толпа колыхнулась и бросилась врассыпную туда же.

— Куда идут? Манифестация, что ли? — спрашивали беспокойные голоса в толпе и сейчас же присоединялись, ещё не зная, куда и зачем идут, но уже чувствуя в себе беспричинное возбуждение.

Вдали над толпой подняли портрет, все бросились смотреть, чей.

— Верховного… Николая Николаича!.. — раздались голоса.

— На него вся надежда. Он только один русский и есть.

— За то-то его немка, знать, и не любит! — слышались голоса со всех сторон.

И чем больше раздавалось таких восклицаний, тем больше каждому хотелось высказать что-нибудь соответствующее общему настроению толпы.

— Она, известно, всё переносит… Небось, все бумаги через неё идут.

— А то как же — ж е н а! — сказал какой-то купец, шедший с толстой супругой, которая всё останавливалась и говорила, чтобы он не лез в толпу. — Жена (он выговаривал — жана), она завсегда норовит по-своему гнуть. А немка — тем больше.

— Тут и без этой немки у нас немцев на каждой тумбе по три человека сидит. Вишь, коммерсанты как расстроились, все магазины ихние!

— У-ух!.. — послышалось опять восклицание в глубине толпы.

— Они и тут, небось, шныряют, слушают…

В одном месте послышались крики и возмущённые голоса. Оказалось, что какого-то интеллигента в шляпе с рыжими волосами и в очках приняли за немца и ходили за ним, подозрительно приглядываясь к нему, в то время как он возмущённо кричал, что обратится к полиции, если его будут оскорблять гнусными подозрениями.

— Дурак, — сказал кто-то из толпы, — пустил бы матом как следует, сразу бы и разъяснилось, ежели в самом деле не немец.

— На Красную площадь, знать, пошли?

— Как будто туда.

Действительно, огромная, уже в несколько тысяч толпа, гудя возбуждённым говором, входила в Иверские ворота, выливаясь на площадь. На памятнике Минину и Пожарскому уже виднелись издали маленькие фигурки людей, которые размахивали руками, очевидно, что-то говорили, обращаясь к толпе. И сейчас же по тому направлению врассыпную бросились люди, чтобы захватить места поближе к памятнику.

Оттуда долетали только неясные отдельные слова:

— Измена… Мясоедовщина!.. У нас в тылу шпионы… На фабриках народ травят!..

— А монахиня-то эта, сестра царицына, тоже, небось, р а б о т а е т?…

— А как же, для отвода глаз постриглась. Будь спокоен, у них всё учтено.

— Говорят, немецкого прынца у себя прячет, — сказал кто-то.

Но тут все отвлеклись, и толпа опять колыхнулась в сторону памятника. Оттуда ясно донеслось:

— Русский народ проснётся и потребует!.. Заявит о своей воле к победе! Ура! Россия — освободительница… славянство… Ура!

— Ура! Ур-ра! — понеслось, всё нарастая и перекатываясь, и толпа почему-то бросилась вверх по Никольской, на Мясницкую.

Нина Черкасская решила, пока Андрей Аполлонович будет на съезде, навестить Анну, жену Глеба, и узнать, правда ли она собирается ехать на фронт, как сообщила ей Лиза Бахметьева.

Когда Нина вышла из гостиницы «Националь» на улицу, она услышала крики и увидела толпы, бежавшие к Театральной площади. Стоявшие у ворот домов, выбежавшие на эти крики люди тревожно переговаривались между собою.

Нина пришла к приятельнице взволнованная.

Анна, высокая, худощавая женщина с грустным и ласковым лицом, повела её в свою комнату.

— Я не знаю, — сказала Нина взволнованно, садясь в кресло и оглядываясь, куда положить сумочку, — я не знаю, почему это во время войны все кричат? Этот крик на меня действует ужасно.

— Какой крик? — спросила Анна.

— Я не знаю, какой, но все кричали, когда я шла к тебе.

— Может быть, это какой-нибудь народный праздник?

— Неужели ты думаешь ехать к Глебу на фронт? — невпопад спросила Нина.

— Да, а что?

— Я не могу подумать без ужаса об этом. Как же они там живут? Вместе? То есть я хочу сказать: в одном районе… или как это называется?

— Да, они живут в одном местечке: Глеб на своей квартире, а Ирина в лазарете. Я очень рада за Ирину: это отвлечёт её от тяжёлых мыслей. Ведь летом у неё была какая-то неудачная история.

— Все истории бывают неудачны, — сказала, вздохнув, Нина. — Летом у меня тоже была… история, как ты называешь это. Мы с Андреем Аполлоновичем не можем спокойно вспомнить о ней. Как мы не взлетели на воздух — одному богу известно.

— Почему — на воздух? — спросила с изумлением Анна.

— Потому что о н оказался террористом. Я только не знаю, начинял у нас в доме бомбы или нет… Вот опять кричат! — сказала Нина, тревожно прислушавшись. — Я должна идти. Андрей Аполлонович скоро вернётся со съезда, и это меня волнует. Он такой беспомощный. Ведь ты знаешь: он теперь политический деятель. Не могу понять, как это могло случиться. Очевидно, я как-то проглядела. В политике, как ты знаешь, необходима борьба, а где же ему бороться, когда он может только извиняться.

— Но ведь у него большой авторитет? — попробовала заметить Анна.

Нина безнадёжно махнула рукой.

— Авторитет у него только тогда, когда он находится в сфере своих научных законов, а как только выходит из этой сферы, так за ним нужно смотреть в оба глаза, иначе он сейчас же попадёт в какую-нибудь историю… не в том смысле, в каком ты употребляешь это слово. У меня жил капитан, раненый, так Андрей Аполлонович боялся дышать при нём только потому, что у того очень громкий голос. Вот тебе и борьба!.. Ну, я иду.

И она, простившись, поспешно вышла.

Крики затихли, они доносились уже откуда-то издалека, так что Нина спокойно дошла до гостиницы. Андрей Аполлонович вернулся со съезда, и так как приближался вечер, то он, надев тёплую жилетку, предложил Нине пройтись.

Они проходили по бульвару к Сретенке, когда по тротуарам и просто по мостовой, обгоняя их, побежали какие-то люди.

Нина, не вынимая своей руки из-под руки профессора, спросила:

— Андрей Аполлонович, сегодня народный праздник, по-видимому? Куда вы меня ведёте? Я не люблю народных праздников.

Но в это время за углом облицованного глазированным кирпичом дома послышался звон разбиваемых стёкол, крики, рёв, и люди со всех сторон бросились туда, перепрыгивая по дороге через тумбы. Шедшие навстречу пешеходы, с испугом отпрянывая назад и защищаясь, выставляли вперёд руки.

Толпа, чернея сплошной массой, стояла у магазина готового платья Мандля. Одно саженное зеркальное окно было разбито, и мальчишки бросали камнями в стоявшие на выставке манекены.

Один манекен, схваченный чьей-то рукой, зашатался и свалился на тротуар, стукнувшись своей мёртвой головой об асфальт. Это подействовало на толпу, как при самосуде.

Сейчас же послышался звон другого разбитого стекла, и вдруг что-то заревело и загудело. Толпа, ломая двери, бросилась внутрь магазина.

Человек с толстым затылком, засучив рукава, сдёргивал в магазине с полок штуки сукна и бросал их в окна на улицу; они вылетали вместе с осколками стёкол. И каждый такой бросок толпа с улицы принимала с новым воем и улюлюканьем.

Человек с толстым затылком, побросав сукно, уже ломал лакированные прилавки, и человек двадцать бросились ломать, что можно было ломать.