Лицом к лицу

— Это верно, — подтвердил Малеев. — Мы хотели и тебя просить к нам на обсуждение приехать, Петр Петрович… по силе возможности… Вопрос первостепенной важности.

Порослев улыбнулся:

— Ну, все это хорошо, давай к делу. На ячейку ставить недоработанные проекты, конечно, незачем. Это оперативный вопрос. Но свое мнение партийная часть должна иметь, чтобы, проводя решения в жизнь, мобилизовать коллектив, чтоб за партийное мнение стояли все горой. Коней у нас все равно нет. С конями плохо. Каких дадут, на тех и поедут. Тут ничего не вымудришь. Гаубицы дать получше. На фронт. Чтоб стреляли безотказно.

— Так я и адъютанту сказал.

— Проверить тщательнее. За проверкой следить. Самим просмотреть паспорта. Амуницию, сбрую — все лучшее. Не жалей.

— И я так думаю. Мы еще наживем.

— Хватит у тебя добра-то?

— Всего, кроме лошадей, хватает. А я вот больше о людях думаю. Как я вспомню те дни…

— Это когда тебе шинель порвали?

— Когда пушки на штаб навели, — рассердился Малеев. — Как вспомню… Как этих людей на фронт посылать? Может, отобрать только лучших?

— А худших куда девать? Освободить, что ли? А лучшие что тогда скажут?

— А как же ты предлагаешь, Петр Петрович? — растерялся опять комиссар. — По силе возможности…

— Из камней кашу не варят. Если б трудовой народ не был за нас, нечего было б огород городить. А если мусор есть, нужно просеять. Заведомых контриков передать в штаб укрепленного района — пусть окопы роют. А остальных… Вот тут твоя работа, — обратился Порослев к Алексею. — Сколоти коммунистическое ядро. Привлеки сочувствующих, веди работу. Так всюду делают. Инструкцию штаба читал? При хорошей работе честных красноармейцев всех потянет в нашу сторону. Шатаются от слепоты, от кулацкой работы. А ты просвети, а кулаков изолируй.

Алексей кивал головой. Так и он понимает. Но ему всегда доставляло радость, когда в большую ясность приводилась сложная, запутанная обстановка. Слушая ораторов, он лучше всего запоминал те места в речи, где ясными словами освещались его собственные, еще не совсем упорядоченные или еще робкие мысли.

— Твоя работа, — продолжал Порослев, — передать новой части крепкий, организованный коллектив. Вот тут по человеку отбирать надо. Это половина дела. Человек двадцать коммунистов обязательно…

— Теперь о комсоставе, — начал опять Малеев. — Как батарея на фронте развернется в дивизион, нужно придать лишних командиров, чтобы потом…

— Ну, спецов у тебя хватает. В окно вижу — без дела болтаются.

— А кого?

— Сам как думаешь?

— По второму вопросу… — затруднился в чем-то Малеев. — Я хотел было осветить… Ты как думаешь? — вдруг внутренне загоревшийся, подошел он к кровати. — Наши спецы… вот тогда… приложили руку? Говори, Петр Петрович!

— Ты что таким петухом наскочил? Не поймал ведь никого.

— А я вот голову об заклад… по силе возможности… Не смейся, Петр Петрович. Руку отруби — имело место. А раз так — как такого послать командира?

— Не одного посылаешь, — отозвался из дальнего угла Огородников.

— А раз так, — твердил свое Малеев, — гнездо у них тут. Разогнать бы.

— Разузнать сперва надо, не тревожа, — высказал свою старую мысль Алексей. — Не тех погнать можно.

— Верно! — подхватил Огородников.

— А я бы, — вдруг робея и спадая с тона, сказал Малеев, — я бы самых вредных послал с батареей.

Он кого-то невидимого оттолкнул ладонью.

— Вот так поворот на полном ходу! — вскричал Огородников.

— Пушки лучшие. Коней лучших. Амуницию дефицитную, лучшую. А командиров — похуже? — спросил Порослев. — Здорово сказал!

— Здесь легче будет, Петр Петрович. Нам ведь еще сколько батарей сформировать. Адъютанта бы убрать… Много чище будет.

— Сказал! — рассвирепел Порослев. Он, волнуясь, закашлялся. — Инструкторов мы должны просмотреть здесь. Кто подозрителен — в шею. Найдем еще. Кто честно хочет работать — пусть докажет. Сверчков хочет — всякому видно. Синьков хочет. А если кто связан с белыми, тому найдем место… Как для нас находили. — Он тяжело задышал. — А ты — адъютанта на фронт. За твоим адъютантом сто глаз нужно. Понимаешь? Его отпустить нельзя. Может, это ниточка. Пойми, голова, «по силе возможности». — Он стал нить из стакана теплую воду с парегориком, пузырек которого всегда валялся тут же на столе.

— Так список командного состава покажи мне. Принеси проект командира и свой проект, решим вместе.

— А как же у вас проекты приказов пишут? — спросил, подходя к столу, Огородников. — Где?

— Приносят. В кабинетах до ночи сидят. Дома, может быть…

— Прости меня, товарищ, — сказал Огородников, видимо смягчая свой голос усилием. — Мне сдается — ты неверный путь взял. — Он подошел вплотную к столу. — Нужно составить приказ или там список какой — пусть командир собирает кого хочет… Совещание… кого хочет привлекает. А ты — тоже тут. — Он положил тяжелый кулак на край стола, как печать. — Совещаются — а ты тоже тут. И он, — указал Огородников на Алексея. — Тут и все мысли на стол, — он разостлал пятерню на середине стола. — А то, может, они ездиют к кому… планы составлять… Почем ты знаешь? Дело новое. Раньше немногие своей охотой шли. И то не без греха. А теперь офицеры у нас — как из трубы…

Широкие жесты были у Коли Огородникова. От тяжелого плеча разворачивал крепкую руку. Порослев смотрел на него с любовью.

«Всегда в согласии!» — думал он, вспоминая империалистический фронт.

— …Чтобы командир помнил день и ночь, спал и думал, что есть у него комиссар. И будь ты для честного спеца другом, кровь свою за него пролей, если надо. Для шалтай-болтай будь примером. А для контрика который — грозой! Сложное дело.

— Я вот раньше тебя сказать хотел, — перебил его Порослев. — Вот карандашиком даже записал. Систему работы изменить надо, Андрей Андреевич. — Он внес, какую мог, теплоту в свою фразу. — Все мы неучены. Учиться надо. Верно Коля говорит. Все надо знать, следить. С каждым свое обхождение. Чтоб линию гнуть одну — на укрепление Красной Армии.

— Эх, выпили бы за нашу Красную Армию! — оглядывая пустую бутылку, сказал Коля Огородников. — Да вот нечего.

— Придется попоститься, брат, — сказал Порослев. — У нас спирт — дефицитный товар. На артиллерийские нужды не хватает.

— Я бы только за Красную Армию. Я, брат, в Калуге комиссаром был. Ни одной капли, — он показал сустав большого пальца. — День и ночь себя помнил. А потом в трезвость втянешься и забудешь… И оно действительно… Хлеба не хватает, а тут пшеницу на самогон. Я за этот самый самогон брата с невесткой отчитал. Перья летели. Ну, а раз сделано — выпить надо…

Глава XIV 

АНКЕТА

Катя Сашина считала себя работницей добросовестной. Она уходила домой, только закончив все дела, какие нужно было сделать сегодня. Но время еще было врагом двадцатидвухлетней Кати, и на службе оно тянулось бесконечно. Тянулось время, и что-то внутри тянуло, и не было сил сопротивляться этому нарастающему чувству внутреннего неудобства. Тогда нужно было разворачивать завтрак: тоненькую, приготовленную матерью тартинку — хлеб с рубленой селедкой и луком или же просто кусочек хлеба, «без ничего». Если завтрак был уже съеден, тогда на помощь приходила карманная пудреница с давно свалявшейся пуховкой, окно с видом на большой казарменный двор или даже военная газета, в которой все-таки можно было встретить знакомые фамилии.

Иногда у Кати Сашиной наступает просветление. Ее голова тогда ясная-ясная, и в ней копошатся всякие мысли, и многие из этих мыслей нравятся Кате. Она улыбается самой себе. Она думает, что не такая уж она дура и, если б сейчас мирное время, она кончила бы курсы и была бы через девять лет профессором. Профессор женщина — это куда интереснее, чем профессор мужчина. Много ли есть женщин профессоров? Есть, конечно, например, Добиаш-Рождественская, или в Париже мадам Кюри… Но именно в такие минуты дела личной канцелярии становились страшно скучными и далекими. Просто испачканная чернилами бумага. И когда «природная добросовестность» возвращала внимание Кати к этим делам, на страницах толпились буквы, строки сливались, как рельсы, устремленные в бесконечность, и смысл казенных фраз ускользал, как мыло, упавшее в ванну. Катя напрягала внимание, но все равно ничего из этого не получалось. Надо переключаться. И тогда Катя вынимала из стола томик Мопассана… Изящная книжечка прекрасно прячется под любой казенной бумагой, и Катя читала украдкой, давая себе слово прийти завтра пораньше и сделать все необходимое.