Собрание сочинений. Т. 3. Буря

— Тебе бы, кажется, следовало снять с моих плеч подобные заботы, — недовольно проворчал Чунда. — Мне, сама знаешь, приходится думать, концентрировать внимание на серьезных вещах. Вечно работа и работа… Дома бываешь считанные минуты. Кажется, я заслужил право на отдых…

— А я разве без дела сижу? — почти оправдывающимся тоном возражала Рута. — Ты думаешь, за меня ангелы работают?

— Нашла сравнение! Разве на тебе лежит такая ответственность, как на мне? Что тебе: проинструктировала одного-двух комсомольцев, написала ответы на вопросы — и ладно. А у меня? Кадры, живые люди! Нужна чуткость, знание психологии и классовая бдительность. Ты бы посидела один день на моем месте, вот тогда бы узнала. А то изволь — иди ищи и масло и молоко…

— Ну, хорошо, хорошо, если уж так трудно, сейчас я брошу полоскать.

Рута вытерла руки и пошла в кухню. Чунда сейчас же сел за стол и стал ждать, когда она подаст ему поесть. Руте несколько раз пришлось бегать в кухню и обратно, принести хлеб, масло, молоко, колбасу, потом достать стаканы, вилки, ножи.

— Вот так комбинация — колбаса с молоком, — поморщился Чунда. Впрочем, он ел с аппетитом, откусывал помногу, шумно отхлебывал молоко, и настроение его, по мере утоления голода, заметно улучшалось. Рута почти не притрагивалась к еде. Она устала, и больше всего ей хотелось отдохнуть, — хотя бы посидеть у окна и, ни о чем не думая, глядеть на уличную сутолоку.

— Сегодня Сникеру досталась такая головомойка, что на всю жизнь запомнит, — весело сказал Чунда. — Сначала, пока я еще не брал слова, он кое-как выкарабкивался. Хотел втереть очки: мол, ничего ужасного нет, везде тишь да гладь. Мое выступление перевернуло все вверх тормашками. Секретари ЦК слушали меня затаив дыхание… Избирательные участки не подготовлены, с избирателями никто не беседует. Члены организации газет не читают, не знают даже, кто такой Чунда и другие ответственные работники. Кто-нибудь, возможно, думает, что я абиссинский негус. Так дальше продолжаться не может. Я говорил целых полчаса. Сказать можно было бы и больше, но из-за недостатка времени пришлось сократиться. Но я и в полчаса успел. Иногда важно не то, сколько времени говоришь, а в каком стиле. Ты ведь знаешь, как я выступаю, когда у меня настроение.

— То-то ты и охрип.

— Ну да, я говорил с темпераментом. Так и так, кто мы такие — оппортунисты или большевики? Долго еще мы будем это терпеть?.. Надо принять самые решительные меры и привлечь нерадивых работников к самой суровой ответственности. С людьми, подрывающими дисциплину, разговор короткий… Вот бы ты видела, какими глазами смотрел на меня Сникер. Я думал — вот-вот укусит.

— И какое вынесли решение?

— Сникеру указали, что работу надо улучшить. В моем проекте, правда, был предусмотрен строгий выговор с предупреждением, но бюро сегодня было в благодушном настроении. Ничего, в другой раз получит строгача.

— За что ты его так ненавидишь? — с грустным удивлением, глядя на мужа, спросила Рута. — Что он тебе сделал?

— Я говорил от имени партии.

— А мне кажется, что ты партийные дела путаешь с личными, — резко сказала Рута. — Это нечестно, Эрнест.

— Я и партия — понятие неразделимое! — вскипел Чунда.

— Не надо быть демагогом.

— Рута, я не желаю, чтобы ты его защищала. — Чунда даже есть перестал. — Разреши мне разделываться с моими противниками так, как я нахожу нужным. Я уже начинаю думать, что ты неравнодушна к этому типу.

— Ты знаешь, что я с ним знакома уже несколько лет, и ничего нет удивительного, если меня интересуют его дела. Нельзя жить, как звери в берлоге, и думать только о себе.

— Ты лучше поинтересуйся, как я себя чувствую, какое у меня настроение. Пусть Сникер сам думает о себе. Для нас с тобой самое главное в мире — это наша совместная жизнь. Только так, Рута.

— Но мы ведь живем не только для себя, — заупрямилась Рута. — Надо подчинять эгоистические интересы интересам общества.

— Интересам общества — возможно, но не интересам Ояра Сникера. — Чунда вытер рот, икнул и поднялся со стула. — Значит, вечером ты будешь занята стиркой. Ну, ладно, я пошел. А если кто будет звонить, скажи, что на заседании. Поцелуйчик полагается?

Мокрый и звонкий, как оплеуха, был его поцелуй. С довольным, как всегда, видом он кивнул головой и вышел.

Рута стояла в передней и думала: «Ты будешь стирать белье… единственный в неделю свободный вечер, и тот проводи у корыта, и еще тебе разрешается проявлять больше забот о муже, чтобы ему было хорошо. Ему… всегда ему… сам он никогда не поинтересуется, как ты себя чувствуешь».

— На сегодня хватит, спасибо… Не желаю быть только прачкой.

Семь часов. Если поторопиться, можно еще куда-нибудь попасть.

Рута сбросила передник и начала одеваться. Надела самое нарядное платье, причесалась и пошла в Драматический театр.

Зрителей в зале было маловато. Из ложи первого яруса Рута рассматривала публику и заметила нескольких знакомых. В одном из первых рядов сидел Ояр Сникер. Он совсем не походил на человека, подавленного тяжелыми переживаниями дня. Соседи, с которыми он разговаривал, громко хохотали: значит, опять шутит. Очевидно, Чунда не смог особенно навредить ему.

Руте стало легче на душе. Во время первого действия она еще несколько раз оборачивалась в ту сторону, где сидел Ояр. Ей показалось, что и он оглянулся на ее ложу, но она могла и ошибиться. Потом ее заинтересовал спектакль, и она загляделась на сцену, забыв про Ояра.

В антракте они встретились в фойе. Поздоровались, немного смутившись при этом, потом начали прохаживаться.

— Как живется в Лиепае? — спросила Рута.

— Пожаловаться я не могу. Да тебе, наверно, Эрнест уже все рассказал. Я ведь по его милости и приехал. Получил приглашение «на чашку кофе» из-за своего озорства. Намылили голову и сказали: «Иди и больше не греши». А ты совсем не изменилась, Рута.

— Не льсти, Ояр… мне это не нравится.

— Ну вот… а что же тебе нравится?

— Расскажи лучше, как тебе живется, почему ты уехал из Риги?

— Почему уехал? — Ояр на мгновение замолчал, но быстро овладел собою и продолжал в том же беспечном тоне: — Здесь мне сейчас нечего делать. Ты думаешь, Лиепая хуже Риги? Приезжай как-нибудь, когда твой муле в командировку поедет, тогда увидишь, как мы живем.

Они заговорили о пьесе, об игре артистов и о своих знакомых. В следующем антракте они встретились снова. Ояр, как всегда, рассказывал о разных смешных случаях, о лиепайском рыбачьем порте, даже о том, как бушует море за дюнами. После спектакля он подождал Руту у выхода.

— Если разрешишь, я провожу тебя.

— Очень хорошо. Когда ты уезжаешь обратно?

— Завтра вечером. Мне еще надо зайти в наркомат.

— К комсомольцам не зайдешь?

— Не знаю, как будет с временем. Ты разрешишь? — Он взял Руту под руку, — обледеневший тротуар был очень скользок. — Падать — так вместе.

Они выбирали самые пустынные улицы и чем ближе подходили к дому Руты, тем больше замедляли шаг.

— Ояр, у меня к тебе вопрос.

— Слушаю, Рута.

— Только ты отвечай честно, по чистой совести.

— Ну, задавай свой вопрос.

— Почему ты тогда… после загса… не пришел к нам? Мы тебя ждали весь вечер.

— И Эрнест ждал?

— Какое это имеет значение? Достаточно, если я тебя ждала.

— Я этого не знал.

— Ты… сердишься на меня? — Она пристально взглянула в глаза Ояру, насколько позволяла темнота. Пальцы ее нервно сжали руку Ояра. — Ты все еще сердишься?

Он долго не отвечал. Почему таких вопросов и таких разговоров не было раньше, летом? Сейчас поздно выяснять прошлые недоразумения. Он тихонько засмеялся.

— Задавай вопросы полегче. Но сердиться — я на тебя никогда не сердился. Нет, зачем сердиться? Ведь ты мне ничего плохого не сделала.

— И все в порядке? Все хорошо и правильно? — не отступала Рута.

— Может быть, и не все. Но тебе это лучше знать, чем мне.

Не доходя до дома Руты, они остановились.