Избранное в двух томах. Том I

Держась за стену, двигаюсь к двери, перед глазами — серый туман, на ощупь пробираюсь по коридору, вваливаюсь в комнату, слышу испуганный голос Рины, падаю на кровать. Боль на минуту отпускает меня, туман рассеивается, я вижу, как Рина, склонившись к подоконнику, торопливо роется в шкатулке с нашей домашней аптечкой.

— Прими и запей! — протягивает она мне какой-то порошок в развернутой бумажке и чашку с водой. — Ах ты боже мой, и как это я, дура, с тобой согласилась! — Она озабоченно заглядывает мне в лицо:

— Тебе не легче?

Торопливо глотаю, пью — нет, не легче, спазмы сотрясают меня всего, ощущение такое, что все мое нутро вот-вот вывернется наружу. Меня словно подбрасывает, я выбегаю из комнаты.

…Обессиленный, лежу на кровати, вижу склоненное, полное тревоги лицо Рины, глядящей на меня.

— Ну вот, я же предупреждала! — упрекает она, но в ее словах больше озабоченности, чем досады. А я лежу и стараюсь понять: случайно со мною такое произошло или от солода?

Моим раздумьям совершенно неожиданно кладет конец Рина. Она берет кулек, в котором осталось еще довольно много солода, и решительно сует его в печку.

— Что ты делаешь?! — кричу я. Но Рина, не отвечая, ссыпает туда же оставшиеся на сковородке лепешки и говорит:

— Надо было мне сразу так.

Я не спорю. Может быть, и действительно надо было так сразу. Чертова спекулянтка, та тетка, с которой я менялся! Наверное, знала, что за прелесть этот ее солод! Иначе, наверное, и на рынок бы его не понесла, сама бы съела!

…Боль поутихла, но во всем теле какая-то слабость. Однако не могу же я долго разлеживаться: пора на работу, уже двенадцать.

— Куда, куда? — кинулась ко мне Рина, видя, что я собираюсь встать. — Лежи! Ну, ради нас — не вставай!

Но я поднялся. Надо же на работу. Рина бросила мне на плечи ладони, пытаясь посадить меня обратно на кровать:

— Сумасшедший! Ты можешь упасть на улице.

Ну, это у нее в характере: преувеличивать опасность любого заболевания. Чувствую я себя, правда, довольно паршиво, но не валяться же мне здесь на положении больного? И на работу надо, и насчет карточек — необходимо что-то предпринимать! Утерянные не возобновляют, это точно. Но все-таки, если попробовать похлопотать? Надо посоветоваться, обязательно посоветоваться с Андреем Ивановичем. Хотя бы ради одного этого надо идти…

Осторожно, чтобы не обидеть Рины, я снял ее руки со своих плеч, оделся, глянул на Вовку и вышел. Но на своей спине я долго чувствовал ее озабоченный взгляд.

По лестнице я спускался еще пошатываясь, прислушиваясь к отзвукам боли внутри. Но, выйдя на улицу, постепенно размялся. Когда я подходил к школе, мои мысли целиком были заняты одной заботой: как восстановить карточки? Может быть, мне поможет Ралов?

Когда я вошел в школу, до конца последнего урока оставалось еще минут двадцать.

Не заходя никуда, я поднялся на второй этаж, где размещены все классы. Я мог бы подождать Андрея Ивановича в учительской. Но хочу поговорить с ним один на один, когда он выйдет из класса. В учительской начнут расспрашивать, как потерял карточки, сочувствовать, а это, когда помочь не могут, действует еще более угнетающе. Я не люблю бесплодных утешений, ухожу от них. Всегда.

…Медленно иду по коридору. Двери классов плотно прикрыты. Из-за них доносятся приглушенные голоса. Уроки, несмотря ни на что… Важно не то, какова будет успеваемость. Важно занять ребят делом, отвлечь от мыслей о еде, помочь им бороться с голодной тоской.

Скоро перемена. Но в коридоре будет так же безлюдно, есть строжайший приказ: из классов не выходить, чтобы не улетучивалось «надышанное» тепло.

…Вот и дверь класса, в котором ведет урок Андрей Иванович. Сейчас у него на уроке — один из взводов моей батареи, то есть — один из восьмых классов. До меня, приглушенный закрытой дверью, доносится мягкий, спокойный, типично «учительский» голос Андрея Ивановича. Он рассказывает о Державине, читает его стихи. Я слышу:

«И счастливым на свете быть…»

Слушая, как Андрей Иванович читает Державина, я размышляю: эх, к какой Фелице обратиться за наставлениями? Не о счастливой жизни… Какое может быть счастье, если война? Как выйти из ужасного положения, в которое попали мы с Риной, потеряв карточки?

Гляжу на часы. До конца урока остались считанные минуты. Мне слышно: Андрей Иванович уже опрашивает учеников по только что пройденному материалу. Вот уже опросил, указывает, что надо прочесть к следующему уроку. Вдруг он прерывает свои объяснения.

Наверное, кто-то из ребят поднял руку? Слышу, как Андрей Иванович спрашивает:

— Что у тебя?

— Никитин умер! — отвечает полный слез голос.

Никитин? Коля Никитин, тихий, застенчивый белоголовый парнишка, самый маленький среди своих товарищей, на построениях он всегда стоит на самом левом фланге.

Вбегаю в класс. Андрей Иванович и все ребята сгрудились возле задней парты, мне из-за них не видно Никитина, но он там, на классной «Камчатке»…

Все мы вытаскиваем безвольно обвисшее тело Никитина из-за парты. Щупленький паренек в застегнутой на все пуговицы шинели, туго подпоясанной форменным ремнем, и в наглухо застегнутом шлеме — все ребята, спасаясь от холода, сидят на уроках так, застегнутые и затянутые как по-боевому.

Что ж, быть тогда на уроках было не легче, чем на передовой. И даже не менее опасно — однажды снаряд влетел через окно одного из классов через три-четыре минуты после того, как был закончен последний урок, на счастье — класс уже был пуст.

Подняв Никитина на руки, несем его по проходу между партами. Мальчишечья тонкая шея покачивается в шинельном воротнике, который оттого, что она необычайно исхудала, кажется очень просторным. Черные стоптанные валенки, большие, наверное, отданные ему кем-то из взрослых, возле моей груди, — я поддерживаю его ноги. Коля кажется очень легким.

Несем молча. Никто не удивлен случившимся. Никитин у нас не первый.

Теснясь, нащупывая ногами ступени, молча спускаемся вниз по лестнице, что ведет в подвал. Там, рядом с котельной, — бомбоубежище. В нем давно уже никого не бывает — воздушных тревог в последнее время нет, а снаряды падают без предупреждения. Бомбоубежище служит нам теперь только моргом.

Школьный морг… Тогда я мог произнести это довольно спокойно. Но сколь ужасно это словосочетание: «школьный морг».

Мы кладем Никитина прямо на каменный пол. Раньше в бомбоубежище были скамьи и топчаны, но все это уже пошло на дрова.

Здесь Никитин будет лежать, пока за ним не придут родственники. У него на Петроградской стороне мать. У меня записаны домашние адреса всех моих воспитанников. Надо сегодня же послать домой к Никитину кого-нибудь из его близких товарищей или лучше сходить самому.

Молча выходим из подвала, и, только когда задвигаем за собой тяжелую железную дверь, молчание нарушается, — словно бы то, что теперь Коли Никитина уже нет с нами, позволяет говорить о нем.

Из слов ребят и Андрея Ивановича я узнал, что Никитин умер совсем незаметно. Его сосед, видя, что Коля сидит, уткнув лицо в согнутые руки, решил, что приятель просто задремал под конец урока — от голодной слабости это бывает. Сосед тронул Никитина за плечо: дескать, не спи, урок кончается. Никитин не отозвался…

Вот тебе и подай, Фелица, наставленье, как пышно и правдиво жить, как подавлять страстей волненье…

И я, и Андрей Иванович, и ребята подавлены смертью их одноклассника. Медленно подымаемся по ступеням.

Звенит звонок. Перемена кончилась.

Уроки продолжаются.

Ребята уходят в класс. А мы с Андреем Ивановичем — сегодня у него уроков больше нет — остаемся одни в коридоре нижнего этажа. И я снова вспоминаю о заботе, которая ест мне сердце с утра. Карточки… как же быть?